Условный знак Проселком не спеша бреду. Гадючий свист на пустыре. Поди-ка утаи нужду, дыра в одежке на дыре. Так от дверей и до дверей бреду с утра и до утра и только горстку сухарей прошу у каждого двора. А кто не даст ни крошки мне, того нисколько не браню — рисую домик на стене, а сверху дома — пятерню. Здесь не хотели мне помочь — смотрите, вот моя рука. Заметят этот знак и в ночь сюда подпустят огонька. Если хочет богадельщик Если хочет богадельщик наскрести на выпивон, то, стащивши из кладовки инструменты и веревки, на пустырь выходит он. Там, где падаль зарывают, можно выкопать крота. Воронье орет нещадно и, хотя уже прохладно, голубеет высота. Богадельщик в землю тычет то лопатой, то кайлой, он владельца шкурки гладкой зашибает рукояткой, чтобы сразу дух долой. Опекун скандалить станет — нализались, подлецы! С кротолова взятки гладки, лишь винцо шибает в пятки хмелем затхлой кислецы. Ужин Над домом вечер тяжко сник. Скоблит колоду ученик и соскребает со столов ошметья сала и мослов. Шумят в пекарне за стеной, повсюду тяжкий дух мясной, рабочий фартук, кровью сплошь загваздан, стал на жесть похож. Он замер с тряпкою в углу; он видит, как бредет к столу мясник — старик, но будь-здоров — и двое старших мастеров. Зовут: мол, скромника не строй. На блюде — шкварки; пир горой. Хозяйский пес слюну пустил. Тут парню не хватает сил. Он видит тучи синих мух, он чует хлева смрадный дух. Блестит прилавок, словно лак, рука сжимается в кулак. Один из младших мясников глядит на парня: ишь каков, — и, поучить решив уму, дает затрещину ему. Багровый след во всю скулу; парнишка тащится к столу и там, себя в руках держа, глядит на лезвие ножа. Кровать И после скитаний, и после труда, днем, вечером, ночью — короче, всегда с терпеньем кровать ожидала меня, собой половину жилья утесня. От сырости и от мороза не раз спасал меня этот подгнивший матрас, хотя с голодухи качало порой, хотя надувался водою сырой. Но, видно, пришли окаянные дни — торчат у стены только козлы одни. О место, где прежде стояла кровать, — здесь женщинам долго уже не бывать! Укрой, схорони! Возврати мне мечту, мой потный матрас у меня в закуту. Ложусь и в отчаяньи пробую я дождаться шарманщика Небытия. Мотыга, заступ, долбня
На двор нисходит вечер, и почти совсем темно становится в клети. Запылены, в последнем свете дня стоят мотыга, заступ и долбня. Мотыга не ходила со двора, картошку рыла с самого утра. Хозяйка с ней весь день трудилась впрок, и вот мешки набиты по шнурок. И заступ тоже чести не ронял, он целый день дорогу починял. Его под вечер, вымотан всерьез, хозяин сгорбленный сюда принес. В карьере наработалась долбня, мельчила честно крошево кремня. На небе день как раз сменился тьмой, хозяйский сын долбню принес домой. Домой вернулись трое, все в пыли, свой инвентарь, понятно, принесли. Семья в дому, и дремлют взаперти мотыга, заступ и долбня в клети. Песня по часам К восьми над рынком — тишь, теплынь; как сода, день истаял в синь; в навозе тонут воробьи, сидит громила в забытьи у стойки. Сойдется в десять цвет пивнух, в гортань ползет коньячный дух; товар панельный в сборе весь, но за деньгой в карман не лезь — обчистят. Вот полночь: наползает мрак, кто мерзнет — нюхает табак; наизготовку — сталь ножа, от жалости к себе дрожа, раскиснешь. Горчинка — два часа утра, для шлюх — последняя пора. Вконец пустеет тротуар. Плати: додешевел товар до точки. Четыре: день недалеко; хлеб вынут, скисло молоко, бредет домушник и, журча, течет пьянчужечья моча: о Боже. Двое затравленных Мой братец Лейба Люмпеншпитц, ответь: ну почему ты удавился, — чтобы теперь меня трясло бы средь улиц и в дому?! Я опасался за тебя: торгуя, ты молчал, был очень независим, но груды злобных писем так часто получал. Ты стал, как зверь в своей норе, и дик, и одинок: ты вздрагивал от звона злодея-телефона и трубку снять не мог. Ты дверь на стук не открывал, — о, ты хлебнул с лихвой; тряслись мои поджилки, но я носил посылки в дом зачумленный твой. А что лежало, Лейба, в них, ну что за чепуха? В четверг — хвосты крысиные, а в пятницу — гусиные гнилые потроха. Я слух воскресный счел одной из худших небылиц, — кто мог бы знать заране? Повесился в чулане ты, Лейба Люмпеншпитц. Со страху, Лейба Люмпеншпитц, легко в удавку влезть. Кровь холодеет в жилах, и я давно не в силах не выпить, ни поесть. Ты был со мной, я был с тобой; ответь: ну почему ты удавился, — чтобы взамен меня трясло бы средь улиц и в дому?! |
