Скотница и батрак Ты — скотница, а я батрак, в усадьбу нанялись одну. Ты — от загона ни на шаг, я — лямку на жаре тяну. Хозяин с вечера залег смотреть в перинах сны. Тебе постелью — сена клок и две доски даны. Вот-вот начнется опорос, уже коровы стельны сплошь. Работа наша — на износ, откуда ночью сил возьмешь? Хозяйкин захворал малыш — так вопль на всю семью, а если ты подзалетишь — заваришь спорынью. Черны от мух судки в жиру, доходят хлебы на поду. Я два букета соберу и от тебя ответа жду: давай решай — возьми один и прочь другой откинь. В одном — душистый розмарин, в другом — горька полынь. Наши часы Душный воздух плывет от карнизов и ниш, утопают во мраке края балюстрад, дребезжат фонари, разбивается тишь, и кусты у скамейки упрямо шуршат, и всё реже слышны поездов голоса, и на горькую пыль выпадает роса. Разветвляется луч, и скамейка пуста. Каблуки глубоко утопают в песке. Приходи — нас обоих зальет темнота, я смогу прикоснуться к любимой руке. Куст жасмина кивает, безлюдно вокруг, и жужжит среди веток невидимый жук. Это наши часы — и простор, и покой, — не такие, как дома, где шум суеты. Стрекотаньем цикад, словно пеной морской, переполнены травы, кусты и цветы. Духота от железной дороги ползет, но прохладой ночной дышит лиственный свод. Над предместьем, над парком в полуночный час, словно колокол, виснет ночной небосвод. Как случайно, как хрупко связавшее нас — то, что нас отрывает от дел и забот, — но скамейка, что в темной аллее видна, и сегодня, и завтра нам будет верна. Шарманка из пыли От света и зноя земля горяча, трещат, рассыхаясь, скамьи, и ветер, желтеющий дерн щекоча, проходит сквозь пальцы мои. Итак, это, стало быть, день выходной для тех, кто ничтожен и нищ. Стучатся в ограду волна за волной шум улиц и гомон жилищ. Размеренно кружатся тучки вдали, листва выгорает дотла. С акаций летят лепестки и в пыли блестят, словно капли стекла. И кажется — голос шарманки возник в неспешном кружении дня, вином и коврижкой лаская язык, кружа и листву, и меня. Шарманка незримая, ты наяву из пыли поешь мне, и впредь позволь позабыть, что на свете живу, и ручку твою завертеть. С зубцами незримого вала сцепясь, комод и корзина с бельем поют, образуя высокую связь с набивкой в матрасе моем. Так будем щедры… Пусть всю жизнь напролет зазубренный крутится вал! И вот паровозный свисток запоет, трава зашумит возле шпал, уронит замазку рассохшийся паз, и вся эта пыль вразнобой посыплется в песню, и слезы из глаз покатятся сами собой. Щедрое лето
Возле джутовой фабрики, в полдень, вдвоем прилегли на горячий песок. В зное летнего дня утопал окоем и поблескивал женский висок. Пыль мешков и пеньковых волокон насквозь пропитала и горло, и грудь, и с растресканных губ им не раз довелось каплю собственной крови слизнуть. Так лежали, макая свой хлеб в молоко, колотье унимая в груди. Шелестящая осень была далеко, и одна лишь теплынь впереди. Шелушился загар, и густым, словно сок, воздух был в эти летние дни, и о доме, что стал бесконечно далек, говорили впервые они. И в полуденный зной были чувства чисты, становились всё мягче слова. На бегониях красных не сохли цветы и еще зеленела трава. Беспредельная щедрость являлась во всем, и жарой исходил небосклон, — так лежали у фабрики в полдень, вдвоем, слыша долгую песнь веретен. Чужак Что ни вечер — гость у нас в дому: хочет мать понравиться ему, красится, потом зовет к столу, — гость на главном месте, я в углу. Я давно не видел на столе эдакого сочного филе, — гость умнет кусище за присест и еще за матерью подъест. Жир стекает у него с усов. Мать следит за стрелками часов, локон теребит, платком шуршит, — гость подмигивает, не спешит. Мать сердечко станет рисовать на подносе, значит — марш в кровать. В духоте лежу за часом час. Мерно за стеной скрипит матрас. В полночь стукнет дверь легко-легко. Утром мать упустит молоко на плите — на мне срывает злость. Сливки тоже выпивает гость. Я думаю, мне было бы по силе Я думаю, мне было бы по силе уютный ресторанчике завести в таком предместье, где поменьше пыли, для клиентуры младше тридцати. С утра и днем всё было б чин по чину, любой бы кушал то, что заказал, но к вечеру бы скидывал личину и наполнялся жизнью сад и зал. Клиенты без различия, без ранга с охотой стали бы наверняка вальсировать и приглашать на танго, хлебнув вина, а можно — молока. Не пачкались бы скатерти, салфетки, не преступало меры озорство, скандалы были б очень-очень редки, а может быть — совсем ни одного. И мне порой приятно было б тоже припомнить золотые времена: я выходил бы в залу к молодежи и вместе с нею пел бы допоздна. |
