Контуженный Тот самый день, в который был контужен, настал в десятый раз; позвать врача — но таковой давно уже не нужен, навек остались дергаться плеча. Сходил в трактир с кувшином — и довольно, чтоб на часок угомонить хандру: хлебнешь немного — и вдыхать не больно сырой осенний воздух ввечеру. По окончаньи сумерек, однако, он пробирался в опустевший сад и рыл окопы под защитой мрака, совсем как много лет тому назад, — всё как в натуре, ну, размеров кроме, зато без отступлений в остальном, — и забывал лопату в черноземе, что пахнул черным хлебом и вином. Когда луна уже светила саду, за долг священный он считал залечь с винтовкою за бастион, в засаду, где судорога не сводила плеч; там он внимал далеким отголоскам, потом — надоедала вдруг игра, он бил винтовкой по загнившим доскам, бросал ее и плакал до утра. Из сборника «С ГАРМОНИКОЙ» (1936) Мартовские смерти Когда межу затянут сорняки и вспыхнет зелень озими пшеничной, в деревне умирают старики весенней смертью, тяжкой, но привычной. Сам воздух, будто некая рука, орудует, в кого постарше целя, чтоб тот залег в могилу тюфяка, с которой встал-то без году неделя. Они лежат, одеты потеплей, и слушают — занятья нет приятней, — как треплет ветер кроны тополей, как шумный гурт прощается с гусятней. Взвар застывает коркой возле рта, без пользы стынет жирная похлебка; при них весь день дежуря, неспроста домашние покашливают робко. Еще успеют увидать они, как дерева проснутся от дремоты, — но чем светлей, чем радостнее дни, пономарю всё более работы. Жандарм Топает жандарм вдоль деревень, в подбородок врезался ремень, портупея — с шашкой у бедра; врассыпную, словом, детвора. Что в шинок заходит — не смотри, пусть в друзья не лезут корчмари; всякому известно быть должно: для властей — изволь открыть окно; то ли к виноградне май суров и по склонам виден ряд костров; то ли снег лежит на городьбе и коптится окорок в трубе. Топает жандарм вдоль деревень, побродяжек ловит, что ни день; пролетает нетопырь во тьме, зажигают свет в лесной корчме. Не глядите на него вблизи: позументы и мундир — в грязи, и от слез его щекам тепло, — выходи на барщину, село. В воскресенье
В воскресенье славно отдохну (ах ты, самый жаркий день в году!): я надену брюки и пиджак, выйду из хозяйства на большак, зашагаю в город, как в бреду. Унтер из беседки — ни ногой (ах ты, рюмка белого винца!); над простором выжженной земли город поднимается в пыли, вылитый из глины и свинца. Радуют в витринах леденцы (ах ты, роз бумажных щегольство!); все закрыто, к дому липнет дом, это — город; думаю с трудом: я пришел сюда, а для чего? На углу меж тем трактир открыт (ах ты, славный братик Сливнячок!), так что стопку выпить невтерпеж, а Маричкин поцелуй хорош, и она остра на язычок. За окном становится темно (ах ты, грусть, печальная мечта!); и стоит средь улицы батрак, и одна лишь песня в пыль, во мрак черной кровью хлещет изо рта. Столовка Где машинною гарью воняет в трактирном чаду, где прокатные станы шипят, где ссыпают руду, где в рабочих кварталах дерьмом зарастают дворы — между елей столовка стоит с неизвестной поры. Теснота между скамьями, шум и дешевый уют, и поленту, и пиво согретое здесь подают, развалясь у огня, холостые сидят на скамье, отдыхают женатые перед скандалом в семье. По столовке плывет кисеей остывающий чад, по столам деревянным картежники глухо стучат. Мрак ложится на ветви еловые, словно плита, дым от фабрик ползет, и глотает его темнота. Ливень в кровлю столовки сочится над пыльной страной, наклоняются низко мужчины над пеной пивной, словно нет потолка, словно здесь, заблудившись в пути, может кран заводской по столам и скамейкам пройти. Девушка с виноградника Как-то в ночь осеннюю, когда тяжко пахла свежая барда и собаки выли беспричинно, мне в окошко постучал мужчина, и ему, решившись в тишине, я войти позволила ко мне. Не знакомый мне до той поры, источал он винные пары, был пропитан духом винограда, не ответил мне — чего, мол, надо: сразу же и молча, не темня, он вспахал, как заступом, меня. Распахал и канул в темноту — лишь остались простыни в поту. Скоро стала я худа, как спица, кожа тоже начала лупиться, стало и слепому в феврале ясно, что хожу натяжеле. Снова зеленеет виноград, иволги на персиках свистят. Уж какая, да найдется хата чтоб родить, — а так хожу, брюхата, гордая, как будто предо мной поклонились люди всей страной. |
