О великой гибели сосновых лесов возле Витшау Ранним утром объявились в хвойных чащах ненасытные чужие мотыльки. Туча полчищ, беспокойно шебуршащих, черным снегом облепила сосняки. Крыльца черные топорща, словно рясу, грызли ветви до подкорья, вполсыта, от въедающихся жвал не стало спасу, и на хвою наползала краснота. Даже ветер перед ними был бессилен, цепи гусениц свивались в пояса, дятлы яростно стучали, ухал филин — умирали обреченные леса. В дымке осени от комлей и до сучьев разносился гул, протяжный и глухой, дерева, сухие ветви скорбно скрючив, ждали только, чтоб рассыпаться трухой. Чернорясники в оцепененье сонном прекращали класть яички под кору, отползали по чешуйкам к лысым кронам, замирали, коченея на ветру. И, наполня воздух запахом погостным, подыхали без жратвы, всю осень тек на смерзающийся грунт по голым соснам черной патокой гнилой и липкий сок. Горбун Жил калека в мансарде с косым потолком; сыро, холодно — все не беда. Пансиона хватало на хлеб с табаком, так что он не ходил никуда. Но двоих шантажистов попрешь ли взашей, если силы иссякли давно? Вот и тратился он из последних грошей на грудинку, на сыр, на вино. Понемногу пришлось распродать гардероб, оловянную утварь со стен; и в затылке калека с отчаяньем скреб, ожидая дурных перемен. Он рубаху жевал и пытался уснуть, только было совсем не до сна, если парни дрались, утихали чуть-чуть и шпыняли, смеясь, горбуна. А однажды устроили гости погром, увидав, что все меньше доход: обмотали калеку гардинным шнуром и до дна обшмонали комод. Уложив небольшой узелок барахла, порешили: мол, дело с концом. Весь табак горбуна докурили дотла над его посиневшим лицом. О Хворании в меблирашках Хворать в меблирашках — неважная роль: соседские новости слушать изволь, детишки вопят и хрипят старики, когда — духота, а когда — сквозняки. Под вечер придет сострадающий люд, таблеток, микстур, порошков нанесут, и каждый подаст драгоценный совет о том, как лечился двоюродный дед. Но есть неприятностям противовес: и чай приготовят, и сменят компресс, забота, участие с разных сторон — и полный порядок насчет похорон. Из доходного дома — прямая тропа
Из доходного дома — прямая тропа на окраину: там не видать ни клопа, потолки не затянуты плесенью сплошь, но в квартирках при этом уюта на грош, и никак не согреться под вечер. И на службу из дома — к чертям на рога, так что тратится время, а с ним и деньга, и за день до получки твоей ни один из соседей не станет ссужать маргарин, и никак не согреться под вечер. И поблизости нет уж совсем ни одной задушевной, торгующей джином пивной; всех счастливей же — те, кто всегда во хмелю, те, кто вовсе бездомен, и — кум королю! И никак не согреться под вечер. Рыба с картошкой Горстка рыбы с картошкою, полный кулек на три пенса, — а чем не обед? Больше тратить никак на еду я не мог, уж таков был семейный бюджет. Я хрумкал со вкусом, с охоткой, и крошки старался поймать, покуда за перегородкой так тягостно кашляла мать. Горстку рыбы с картошкою, полный кулек, принесла ты в кармане своем, помню, тяжкий туман в переулках пролег, было некуда деться вдвоем. И, помню, в каком-то подъезде мы были с тобою в тот раз — дрожали рисунки созвездий и слезы катились из глаз. Горстка рыбы с картошкой в родимом краю — все, кто дорог мне, кто незнаком, съешьте рыбы с картошкою в память мою и, пожалуй, закрасьте пивком. Мне, жившему той же кормежкой, бояться ли судного дня? У Господа рыбы с картошкой найдется кулек для меня. Шорох В ночи, задолго до прихода дня, какой-то шорох испугал меня. Ложись, укройся: это все не в счет, роняет сажу старый дымоход. Не может быть, чтоб только сажа, нет! Я слышу этот шорох много лет. Ложись, поспи, пока придет восход, а шорох… Древоточец ест комод. Нет, он бы так не запугал меня! Смелеет шорох, душу леденя. Ну что ж, лежи и слушай, как шуршит твой вечный страх: он спать не разрешит. Светлеет небо вдалеке Светлеет небо вдалеке. Рука сользит к другой руке, к чужой — однако пуст матрас и слезы катятся из глаз. Ушли, погасли в тишине слова, звучавшие во сне. От них бы светлой стала ночь, они могли б спасти, помочь. Но все исчезло налету — и человек лежит в поту, пытаясь тщетно сохранить в потемках рвущуюся нить, — соединить ее, вернуть! Но эту нить, но этот путь найти неспящим не дано. Озноб. Рассвет глядит в окно. |
