Кладбище безымянных Где на равнину свернула речная струя, где обросли тополями дороги края, бедное кладбище путник в лощине найдет: низкий забор, проржавелые створки ворот. Только кресты украшают могил бугорки, на перекладинах нет ни единой строки. Будто, нахлынув, все надписи смыла вода. Имя утратив, заснули они навсегда. Здесь и тщедушный, и сильный навеки затих. Бабы брюхатые, дети во чреве у них. Все, что тревожило, мучило или влекло — было что было, — на свете пришлось тяжело. В гальке у берега много косматой травы, доброй к живущим и ласковой к тем, кто мертвы; кладбище в зелень настойчиво прячет бурьян. Хрипло кричит на болотистой пойме баклан. Только крестьянин молитву порою прочтет, выждет минуту и снова свой плуг поведет. Места довольно для каждого, и в тишине светятся воды, и город на той стороне. Трактир у реки Над недвижным руслом старицы, куда затекла весною и цветет вода, у начала тракта, к насыпи впритир — деревянный, ветхий уцелел трактир. Выкрашена в зелень каждая доска, прямо под террасой — топкая река, к обомшелым сваям вот уж сколько лет тянется последним стеблем очерет. Здесь уху в охотку ест рыбачий люд, городские тоже ужинать идут, отдыхают, глядя на нехитрый скарб: не в урон карману запеченный карп. Задевая гравий, прочь ползет баржа, наплывает вечер, тишина свежа, и река струится между берегов, отделив собою город от лугов. О вине, быть может, белом и сухом кто-нибудь и скажет — мол, шибает мхом, — это — с непривычки: не сгубить вина зеленью и сладкой плотью сазана. Ты с рыбачьим краем слит сейчас в одно: старица, трактирщик, местное вино, женщина напротив, — только все белей полоса тумана от глухих полей. Мы, разделившие с пылью летящей судьбу Мы, разделившие с пылью летящей судьбу, мы, у которых начертана гибель на лбу, мы у которых и общего — разве что цель, все-таки многого алчем и жаждем досель: хлеба от хлеба, который без нас испекли, плоти от плоти (как мы стосковались вдали!), силы от силы, что стала добычею тьмы, места от места, с которого изгнаны мы. Мы, что все время сбивались с прямого пути, свято желая хоть что-то святое найти — окаменели сердцами, никто не припас времени на доброту и на мудрость для нас. Сделай же так, чтобы сгинула наша беда, минула горечь… Мы скоро уйдем в никуда: хлеба нам дай и вина, на тропу отведи, и, наконец, беспощадным судом не суди. Умирающие реки
Хворают великие реки, уходят в прибрежный песок, мелеют, мертвеют навеки, ни драга, ни чистка не впрок. С плотины по грязи и глине по скалам летит водопад, и мутный поток на равнине тяжелою дамбой зажат. Задымлены близи и дали, ольшаник иссохнуть готов, столбы телеграфные встали в низовьях на месте лесов. Крошатся прибрежные глыбы, под мусором отмель растет, и дохнут последние рыбы средь погани и нечистот. От некогда дикой природы ни сыщешь уже ни следа; цементные, грузные воды угрюмо текут в города. Пусть ливни хлопочут, но вскоре свой облик изменит страна: бесцельно потянутся в море лишь русла, сухие до дна. Благотворный туман Повисла осенняя мгла над шинком, шуршит по шпалере сухим стебельком, в лозу нагнетает густое вино, а ветер шумит, и во мраке темно, и падают листья в тумане. Где сыщется рислинга добрый глоток — сойдет за обед даже хлеба кусок; в долине, как солнце далеких миров, колышутся дымные пятна костров и щелкают сучья в тумане. Такая нежданно богатая тишь, что зреет, что падает — не уследишь; и только бы знать, что утихли ветра, и чуешь — все ближе и ближе пора попоек и песен в тумане. О пребывании в бедности Живешь, о разносолах не жалея — но счет пришлют мясная, бакалея, и отлетит подошва башмака: как не проклясть судьбину бедняка. Когда заглянет в гости тот, кто дорог, а в доме — только горсть вчерашних корок, и нет ни колбасы, ни коньяка — как не проклясть судьбину бедняка! Когда хворает друг, и нет, пожалуй, надежды на здоровье самой малой, а на гостинец — нет ни медяка: как не проклясть судьбину бедняка. Лежать в гриппу — куда уж неприятней, к тому же нечем заплатить печатне, и все же пишешь, за строкой строка: как не проклясть судьбину бедняка! |