Песня под осенним дождем Я песню пою, ибо люди поют под шуршащим осенним дождем; стелите солому и прячьтесь в уют под шуршащим осенним дождем. Ничто так не горько, не грустно для слуха, как шорох травы, раздающийся глухо под шуршащим осенним дождем. Сидит у камина хозяин в дому под шуршащим осенним дождем: тепло в духоте и во мраке ему под шуршащим осенним дождем. Он запахом льна перепревшего дышит, как яблоки падают наземь — он слышит под шуршащим осенним дождем. Поденщик, одетый в худое тряпье под шуршащим осенним дождем, проспит бесполезное время свое под шуршащим осенним дождем. Подмытый водой, словно стебель ничтожный, глядит в никуда указатель дорожный под шуршащим осенним дождем. Смывается лыко, ограда гниет под шуршащим осенним дождем; скребутся дворовые псы у ворот под шуршащим осенним дождем. Вода не уходит с разбухшего луга, канавы бурлят и клокочет округа под шуршащим осенним дождем. Травница Где тропка петляет к ручью за деревней, где скалы крошатся опокою древней и держатся в скалах деревья с трудом — стоит покосившийся травницын дом. Хвосты сельдерея, фасоль и редиска еще говорят — человечество близко; но папорть, хозяйственным планам вразрез, под окна решительно выдвинул лес — тот самый, что женщине в рваной одежке сморчки поставляет весной для кормежки, до осени — ягоду в горла корчаг ссыпает не скупо, зимою — сушняк для печки дает приношением щедрым, покуда метели гуляют по кедрам. Дремучим чащобам и дочь, и сестра, как зверь, нелюдима и так же мудра, находит почти что без помощи зренья заветные зелья, и злые коренья, и то, что лекарство, и то, что еда, и то, чем врачуется бабья нужда. Февраль, и доедена пшенка, и смальца в корчаге осталось едва на полпальца, но лес, обрядившийся в иней и наст, согреет, прокормит, в обиду не даст. Пивная Далеко за деревней, со свалкою старой впритык, где стервятину наспех привозит зарыть гуртовщик, где ручей пробирается через коросту дерьма, — неприметно к подошве горы притулилась корчма. Кто кислятины местной не брезгает выпить — тому самый раз завалиться под вечер в такую корчму, если чертова шнапса желает какой однолюб — блещет медной змеей самогоноварительный куб. Ненапойная жажда сюда пригоняет не зря батрака, углежога, подручного золотаря; всё растрескано небо, угар от похмелья тяжел, — пей, покуда не взмокнут мозги и не рухнешь под стол. Молчаливо садятся они на скамейки рядком; колбаса — из конины с тухлинкой, зато с чесноком, если кто припоздает — тому, для порядка ворча, наливает корчмарь всё такой же стакан первача. На стакане втором хоть один да развяжет язык, тут же песня польется, до слез проберет горемык, и на третий потянут слова неизбывной тоски, и, мотив подхватив, застучат по столам тесаки. Йозефа
Там, за деревней, где ряской канавы цветут, средь золотарников — поля неправильный кут. Хатка Йозефы за ним, в полминуте ходьбы. Прямо под дверью лежат на просушке грибы. Шпанские мушки да всякие зелья у ней, козочка тоже: Йозефа других не бедней. Вечером трижды, попробуй, в окно постучи — дверь приоткроется, звякнут в потемках ключи. Молча вдовец к ней приходит еще дотемна, молча — кабатчик, пусть лезет на стенку жена, молча — барышник с кольцом, только чтоб ни гу-гу, молча — бирюк-винокур, зашибивший деньгу. Горькой настойкой она угощает гостей, есть постоянный запасец домашних сластей, после — Йозефа постель приготовит свою. Ежели что — так заварит себе спорынью. Пышно цветут золотарник, татарник и дрок. Нет никого, кто Йозефе послал бы упрек. Дом, и коза, и кусок полевого кута, — совесть Йозефы пред всеми на свете чиста. Песня на окраине Испятнан гарью городской последний ряд лачуг, и только чахнет день-деньской за ними жалкий луг. Как ты отчаянно мила, тебе так мало лет; я — городьба, на мне смола; ты — яблоневый цвет. Под вечер забрести сюда, на насыпь лечь вдвоем; гудят всё время провода о чем-то о своем. Брусчатник вечно перегрет, летит по ветру шлак; я — словно коксовый брикет, ты — словно алый мак. Проходит ночь, полдневный зной по скупости храня; курится над любой стеной горячий воздух дня. Акациями на юру овеян наш ночлег; я — пыль, что прячется в кору, ты — первый сладкий снег. |
