Славянское Ты сегодня дашь нам, господарь, ночлег, завывает ветер, сыплет крупный снег; мы оставим ружья, двери — на крючок, ну, а ты согреешь, братик-сливнячок. Мы врагов осилим эдак через год. Господарь, приветствуй будущих господ: не пойду батрачить, я не дурачок, ну-ка, подтверди-ка, братик-сливнячок. Пролито немало крови на веку: выйти в господари должно гайдуку, завести овечек, садик, парничок, кукурузку, дыньку — ну, и сливнячок. Из страны прогоним бешеных свиней, доживем, понятно, и до вешних дней, и такой отколем майский гопачок — ух, как будет славно, братик-сливнячок! 7.2.1945 Визит к помещику Мое почтенье, барин-господин! Ты слышишь стук окованных дубин? Ты очень зря запрятал в погреба стервятника с фашистского герба. Хозяин, ведь у нас с тобой родство! Мой дед повесил деда твоего. В мое лицо вглядись еще слегка: ты, барин, узнаешь ли батрака? Ну, разжирел ты, барин, чистый хряк! Ты мордовал меня и так, и сяк, я тюрю ел, ты смаковал пилав, — но времечко бежит, летит стремглав! Таши-ка сливнячок из кладовой! Стаканчик — мне, а весь осадок — твой. Тебе вниманье, барин, уделю: давай-ка шею, полезай в петлю. 22.6.1945 Май в Добрудже Черна зола пожарищ и сыра, однако строить новый дом пора; как ни изрыли землю кабаны — под осень тут созреют кочаны. Гляди-ка, уцелел хозяйский дом! Он строен, чай, не нашим ли трудом там, на юру, над степью, — посему, пожалуй, будет школа в том дому. Пора заняться саженцами слив. Да будет мир неслыханно счастлив, таков, каким вовек не видан встарь: никто не раб, и каждый господарь. 12.5.1945 Погибший в Зеландии В бескормицу, в самое злое бесхлебье, не вовремя гибнуть надумал, отец. Разграбило ферму чужое отребье, зарезали немцы последних овец. Плотину взорвали они торопливо, когда отступали. И невдалеке, где польдер открылся на время отлива, твой труп отыскался в соленом песке. Отец, мы тебя между илистых склонов тихонько зарыли в предутренний час, но стопка твоих продуктовых талонов в наследство еще оставалась у нас: и чашечку риса, и сыр, и горбушку делили мы поровну, на три куска, — мы на ночь стелили тебе раскладушку, мы дверь запирали на оба замка. Отец, под кустом бузины у плотины ты горькую трапезу благослови: ты жизнь даровал нам в былые годины и, мертвый, даруешь нам крохи любви. Три вечных свечи мы поставим в соборе, чтоб люди забыть никогда не могли о том, как враждебное хлынуло море в родные пределы зеландской земли. 2.6.1945 Старая пара в венском лесу
С тех пор, как бомбы градом с неба валят, мы приучились вверх смотреть, — и вот мы вдруг поймем, что синевою залит безоблачный осенний небосвод. Мы рухлядь «зимней помощи» наденем — подачки с оккупантского плеча — и побродить часок в лесу осеннем пойдем тихонько, ноги волоча. Нам сыновья, что под Москвою пали, писали, что костерик до поры им разрешалось ночью, на привале, поддерживать кусочками коры; но вздумалось начальственным придирам, что для солдат уместней темнота, — лишь тонкий ломтик хлеба с комбижиром да чай из земляничного листа. А двое стариков в далекой Вене ничком ложатся в палую листву, когда над ними пробегают тени машин, перечеркнувших синеву; и, встать не смея с прелого покрова, мы ждем, когда же кончится налет, как все, над кем трава взойти готова, о ком никто не вспомнит через год. 14.10.1943 Реквием по одному фашисту[3] Ты был из лучших, знаю, в этом сброде, и смерть твоя вдвойне печальна мне; ты радовался солнцу и свободе, как я, любил шататься по стране. Мне говорили, ты гнушался лязгом той зауми, что вызвала войну, — наперекор велеречивым дрязгам ты верил только в жизнь, в нее одну. Зачем ты встал с обманутыми рядом на безнадежном марше в никуда и в смерть позорным прошагал парадом? И вот лежишь, сраженный в день суда. Убить тебя — едва ли не отрада; ни у кого из нас терпенья нет дорогу разъяснять заблудшим стада, — и я за смерть твою держу ответ. Пишу, исполнен чувств неизрекомых, и поминаю нынче ввечеру тебя медовым запахом черемух и пением цикады на ветру. Вовек да не забудется позор твой, о сгинувший в неправедной борьбе, ты славе жизни да послужишь мертвый, — мой бедный брат, я плачу о тебе. вернуться Стихотворение посвящено памяти Йозефа Вайнхебера (1892–1945), покончившего с собой при вступлении советских войск в Австрию. Его же памяти посвящено стихотворение Альфреда Маргул-Шпербера («Звезда в вине» (см. соотв. стр. в «Вечном слушателе») — таким образом, по меньшей мере два выдающихся немецких поэта, оба — этнические евреи, почтили память Вайнхебера, в последние годы жизни примкнувшего к нацизму. |
