Однажды утром бригадир встретил меня внизу у ствола и сказал, что я должен идти на откатку. В шахте откатка считается самой тяжелой работой, так что я с волнением и страхом встретил подобное распоряжение. В длинных стволах, где есть заметный перепад высот, для передвижения вагонеток туда и обратно, вверх и вниз, используется система с бесконечным канатом, на ровных участках, где возможно, груженые вагонетки в длинных сцепках тащат пони. Откатчики толкают вагонетки по забоям, где их наполняют, в главные штольни или стволы, там из них составляют сцепки и отправляют к главному стволу.

На шахте Айткен насчитывалось сорок пони, и были они удивительно сообразительными и умными животными. Многих привезли из Норвегии. Некоторые, оказавшись в шахте, так всю жизнь и проводили во тьме. Они привыкали к дорогам, по которым ходили, и за короткое время по самым неровным местам принимались бегать рысцой в хорошем темпе, порой срываясь в галоп. Они обучены отпрыгивать в сторону в тот момент, когда у главного ствола их освобождают от вагонеток, чтобы тяжелый груз с грохотом высыпался рядом, и делать это с проворством, а иначе возможна гибель животного, которое на лишний миг замешкается перед тем, как переступить рельсы. Но самое удивительное из всего — научившиеся воровать пони, что демонстрирует их сообразительность: из любви к еде и питью они обучились открывать ящички рабочих и съедать хлеб, джем и сыр; а еще есть умные тихони, которые откупоривают фляжки и выпивают их до последней капли. Когда я впервые услышал эти рассказы, то отнесся к ним со скептицизмом, но прошло совсем немного времени, как я убедился в их правдивости. У одного человека пропал сундучок, и он, осыпая проклятиями своих соседей за то, что они над ним так зло подшутили, отправился домой голодным. На следующее утро заметили, как из стойла вышел пони с пустым сундучком в зубах, который он потом бросил на то самое место, где минувшим днем жертва оставила свой завтрак.

Та часть шахты, куда направили на откатку, была для меня в новинку — десять минут ходьбы по часто используемому штреку, где из конца в конец громыхали длинные составы вагонеток, пони вели отчаянные мальчишки, для которых было в радость криком предупреждать о себе в самый последний момент, и их пронзительные голоса перекрывали стук копыт и громыхание тяжелых вагонеток. В том месте, где я оставил главный штрек, на меня дохнуло столь жарким воздухом и на миг так мощно, что он показался испорченным. Появился человек, с которым я должен был работать, и я последовал за ним в сторону нарастающего жара и, пройдя около двухсот ярдов, увидел голых по пояс рабочих, по чьим перемазанным всепроникающей угольной пылью телам стекал, оставляя светлые дорожки, пот, отчего шахтеры мало напоминали людей. Дышать приходилось через силу, несмотря на поток воздуха в проходе. Монотонный стук и звяканье кирок по неподатливому углю забивались в уши, и казалось, звуки доносятся из какого-то нереального мира, а в отдалении другие рабочие, низко согнувшись или опустившись на колени перед непреклонной стеной, атаковали ее грубой силой, походя на странных, проклятых за свои грехи существ; и сквозь зубы у них, с регулярностью машины, вырывалось приглушенное «тс-ст, с-шиш-с-шиш, тс-ст».

Пустая вагонетка весит около пятисот фунтов. С виду она похожа на маленький вагон для перевозки угля. В среднем в нее загружают от полутонны до двенадцати сотен фунтов угля. Для сильного мужчины порядочной загрузкой будет четырнадцать или пятнадцать сотен фунтов.

Я начал свой первый рейс. Сначала совершенно ровная поверхность, затем легкий подъем, еще один короткий горизонтальный участок, потом резкий спуск, хотя и недостаточно резкий, чтобы назвать его крутым, но по этакому уклону вагонетка, если ее не придерживать, покатится с такой быстротой, что слетит с рельсов на первом же небольшом повороте, а их там несколько. Мне понадобилось собрать все свои силы, чтобы преодолеть первый уклон, и с облегчением я почувствовал, как передняя стенка опускается, и вцепился покрепче в заднюю, удерживая вагонетку. Из-за торчащего обломка камня ступня зацепилась за шпалу, и пока я разбирался с ногами, вагонетка успела набрать ход. Горячий воздух становился холоднее, пока меня тащило с нарастающей скоростью, все быстрее и быстрее. Я боролся изо всех сил, но тщетно. Вагонетка ехала вперед, я несся огромными скачками, подпрыгивая и спотыкаясь, как безумный; фонарь задуло, не успел я преодолеть двадцать ярдов, и мгновенно промелькнуло ярдов сто шестьдесят или больше; в отчаянии, цепляясь изо всей мочи, болтаясь позади сорвавшейся вагонетки, я был не в состоянии удержать ее на рельсах своим весом. Я знал, если привстану на три четверти своего роста, то с чудовищной силой врежусь в каменный потолок, а если отпущу вагонетку, то неизбежно упаду. Еще страшнее было то, что я не знал, что впереди, и дурно становилось при мысли, что с каждой секундой я приближаюсь к ровному участку, где ходят люди и пони, ездят сцепки; и низкими скачками мы — я и вагонетка — продолжали нестись дальше, пока с радостным трепетом я не обнаружил, что могу ею как-то управлять и чем дальше, тем больше, наконец мне удалось аккуратно прокатить ее через поворот, с таким видом, словно бы весь этот пробег был для меня обычным делом. У меня ныли все мускулы, язык прилип к нёбу куском пересохшей кожи. Ничего не оставалось, кроме как снова зажечь лампу, встать за пустую вагонетку и с усердием толкать ее обратно в забой. Как одеревенели и как болели от нагрузки ноги! Тяжелое дыхание вырывалось с присвистом, каждая пора кожи превратилась в крохотный родник. С большей решимостью я начал второй рейс, когда, к моему огромному ужасу, повторилась та же самая безрассудная гонка, только все стало еще хуже. Пальцы отказывались сгибаться, конечности не подчинялись, а силы как будто вытекали вместе с потом. Никогда я не узнаю, каким чудом удерживалась на рельсах вагонетка во время этого сумасшедшего, опасного пробега. Жара была мучительной. Дико трясущимися пальцами я схватил фляжку и глотнул чая, неприятно теплого, но освежающего. Губы у меня были точно промокательная бумага.

До сих пор мой напарник, широкоплечий малый, с бицепсами и грудью Геркулеса, не промолвил ни слова, но сейчас, проходя мимо, весело сказал: «Когда кончилась моя первая смена на этой работенке, мне казалось, что я умер».

Первое представление «Питера Пэна» состоялось в декабре 1904 года в Лондоне, в театре герцога Йоркского. Спектакль был тепло встречен и критиками, и публикой. За несколько дней поход в театр на эту пьесу стал семейным делом, превратившись в рождественскую традицию, которая продержалась больше века. Писатель и карикатурист Макс Бирбом, выступавший в качестве театрального критика в «Сатедей ревью», считал «Питера Пэна» лучшим произведением Джеймса Барри, хотя почему он называет книгу такой талантливой, он объясняет далеко не самыми лучшими сторонами личности Барри.

«Питер Пэн» или, добавляет мистер Барри, «Мальчик, который никогда не вырастет». И этот мальчик — он сам. Скорее, тот ребенок; поскольку он остановился раньше, чем большинство мужчин, которые так никогда и не достигли зрелости, — остановился во взрослении до того возраста, когда солдаты и паровые машины начинают завладевать душой. Остаться, подобно мистеру Киплингу, мальчиком — явление не такое уж редкое. Но я не знаю никого, кто, как мистер Барри, остался ребенком. Это единственное в своем роде достижение, которое столь многое говорит о последнем сочинении мистера Барри, придавая ему уникальность. И наверняка именно это также делает мистера Барри самым модным драматургом своего времени.

Несомненно, «Питер Пэн» — лучшее, что он до сих пор написал, это книга, в которой, по большей части, непосредственно выразилась личность автора. В ней, наконец, мы видим его талант в полном расцвете; ибо здесь он срывает с себя последние хрупкие остатки видимости зрелости. Было время, когда из-под его «короткого детского платья» выглядывала пара маленьких штанишек, и золотистые локоны были расчесаны на пробор и прилизаны, и он был радостно взволнован отсутствием шепелявости и обстоятельно объяснял романы мистера Мередита и говорил, что они ему очень нравятся, и даже курительную трубку он использовал вовсе не для выдувания мыльных пузырей, а для других целей. Но тогда он, благослови его маленькое сердце, так страдал…