Я не стану, учитывая нынешнее положение дел в Европе, говорить об отчаянии и унынии, однако не могу не посоветовать нашему поборнику эмиграции присмотреться к нашей армии, к потребностям нашего флота; изучить спрос на местном рынке труда и потребности наших промышленников, механиков и фермеров, прежде чем предаваться пустопорожним фантазиям об эмиграции; я советую вспомнить о сотнях акров пустующих земель, прежде чем рассуждать о сокращении и без того малочисленного населения; а еще я с удовольствием напоминаю, что до выхода в свет сочинения лорда Селкерка философы в один голос утверждали: сила нашей страны — в ее жителях, ее крестьянстве, а значит (и этим я не хочу ущемить ничьи чувства) и в ее хайлендерах…

Граф говорит, что горцев, столь ленивых и не желающих трудиться дома, переселят в колонию его светлости не раньше, чем они сделаются предприимчивыми, трудолюбивыми работниками и приобретут воинский опыт. Получается, что эмиграция предполагает полное перерождение человека, и лишь ее посредством последний лишается наследственных пороков, каковые преобразуются в свои противоположности…

Его милость доказывает, что для хайлендера всякая перемена пейзажа уже есть эмиграция, что пересечение Клайда для него равносильно пересечению океана, что Глазго и Пэйсли для него столь же чуждые земли, как и побережье Лабрадора или Сент-Джона. Чтобы быть счастливым, горцу нужна своя земля, а чтобы получить эту землю, ему нужно эмигрировать… Я бы очень хотел, чтобы его милость и те, кто с ним заодно, задали себе простой вопрос: учитывая особенности климата в Хайленде, не проще ли горцу перебраться в «Глазго и Пэйсли», чем в поселения американских индейцев? И даже если допустить, что обычаи и повадки в Ланарке или Ренфрю могут поначалу удивить уроженца Аргайла или Инвернесса, неужели эти обычаи и повадки шотландцу усвоить затруднительнее, нежели традиции тех, кто обитает на берегах Миссисипи и Ориноко?..

Литературная Европа с восторгом встретила публикацию переводов древних эпических поэм, которые молодой шотландский учитель и поэт Джеймс Макферсон, по его собственному утверждению, отыскал в хайлендской глубинке; эти поэмы якобы сочинил гэльский бард Оссиан. Романтические и весьма эмоциональные, эти поэмы обрели широкую популярность и были переведены на многие языки. Первым усомнился в их подлинности Сэмюел Джонсон, а уже после смерти Макферсона, в 1805 году было опубликовано заключение, что эти поэмы сочинил сам Макферсон, опираясь на обрывки гэльских сказаний. При этом заключение воздавало должное литературному мастерству Макферсона. Сэр Вальтер Скотт изложил свои взгляды на дискуссию в письме писательнице Анне Сьюард.

…Что же касается упомянутого грандиозного спора, я не был бы шотландцем, если бы в своих исследованиях не обратил внимания ни эти сочинения, и действительно некоторое время у меня на столе лежали двадцать или тридцать оригинальных текстов Оссиановых поэм. Я, разумеется, допускал, что они пострадали в переводе, а также что на состоянии сказаний, собранных ныне, не могли не сказаться те перемены, которым подвергся Хайленд после того, как там побывал Макферсон, однако по зрелом размышлении все же пришел к выводу, что значительная часть английского Оссиана представляет собой сочинения самого Макферсона и что его предисловия и изыскания есть не что иное, как обоснование подделки…

Хайлендерское общество недавно приступило к изучению, точнее, к собиранию материалов для установления подлинности Оссиановых поэм. Исследования показали, что оригиналов этих поэм, в обиходном значении слова «оригинал», попросту не существует. Древнейшие сказание, каковое удалось разыскать, — это, судя по всему, предание о Дартуле, однако оно и сюжетом, и стилем принципиально отличается от поэмы Макферсона, при этом являясь прекрасным образчиком кельтской поэзии, каковой необходимо сохранить для потомства; и как может быть иначе, если мы отлично знаем, что еще пятьдесят лет назад в Хайленде проживали поэты, в роду которых поэтическое творчество передавалось по наследству? Возможно предположить, что среди сотен тех, кто наследовал друг другу на протяжении поколений, да еще в стране, пейзажи и обычаи которой питают воображение и бесконечно разнообразят творчество, обязательно были те, кто достиг совершенства в своем искусстве. Разыскивая ранние образцы кельтской музы и сохраняя их от забвения вместе со всеми теми любопытными сведениями, которые они содержат, наши антиквары, по моему скромному суждению, сделают намного больше для своей страны, чем если бы они продолжали свою погоню за фантастической химерой…

Семейство Стивенсонов, из которого впоследствии вышел писатель Роберт Луис, стало пионерами строительства современных маяков, благодаря чему сделалось одним из самых влиятельных в стране. Среди ранних сооружений Стивенсонов — маяк Белл-Рок, великолепный образец промышленной архитектуры. Скала Белл-Рок, в одиннадцати милях к юго-востоку от Арброта, представляла собой, по словам Роберта Стивенсона, «полузатопленный утес… расположенный таким образом, что он издавна внушал страх морякам у восточного побережья Шотландии». Из-за отдаленности скалы работы возможно было вести только во время отлива, по несколько часов в день. Строителям пришлось столкнуться с немалыми трудностями и опасностями, а страшнее всего было, когда море унесло от причала катер «Смитон», увлекший за собой и лодку (всего в распоряжении строителей было три лодки).

В этих суровых обстоятельствах он разрывался между надеждой и отчаянием… Люди остались на полузатопленной скале посреди моря, а приближавшийся прилив грозил полностью затопить этот одинокий камень. Тем утром на скале находились тридцать два человека, располагавшие всего двумя лодками, вместимость которых даже в ясную и спокойную погоду не превышала двадцати четырех человек; а чтобы лодки могли выдержать сильный ветер и бурное море, в них нельзя было сажать более восьми человек в каждую, так что не менее половины из нас оставались без мест. Учитывая все это, автор этих строк отважился отправить одну лодку ловить «Смитон» и по возможности привести помощь; строители немедленно зароптали, так как каждому хотелось оказаться на борту в числе восьми избранных и плыть к суше, а «Смитон» с экипажем предоставить его собственной участи. Разумеется, вспыхнул спор, и если вспомнить, что люди отчаянно опасались за свои жизни, трудно сказать, чем бы он мог завершиться. Автору этих строк позднее сообщили, что компания мастеровых была готова отобрать у нас одну из лодок силой.

Что касается печального жребия «Смитона», о том некоторое время было известно лишь автору этих строк и лоцману, который отошел на дальний край скалы и внимательно следил за движениями судна. Покуда мастеровые трудились, кто на корточках, кто на коленях, вырубая в скале отверстия и устанавливая перемычки, покуда стучали молотки и продолжал работать кузнец, положение выглядело не столь жутким. Когда же вода начала подниматься и достигла тех, кто трудился внизу, то огонь в кузнице оказался погашен раньше обычного, дым прекратил застилать глаза, и нашим взглядам открылись окрестности — пространство ярившейся воды и далекая суша. Проработав около трех часов, люди привычно двинулись к лодкам за куртками и теплыми штанами и с изумлением увидели вместо трех лодок всего две, поскольку третью увлек за собой «Смитон».

Никто не проронил ни слова, однако все наверняка принялись подсчитывать про себя, сколько людей на скале, и озабоченно переглядываться. Лоцман, сознавая, что пропажу катера с лодкой можно поставить ему в вину, держался поодаль. В этот миг автор этих сток стоял на возвышении и наблюдал за движением «Смитона», немало удивленный тем, что экипаж не удосужился обрубить концы и освободить лодку, тащившуюся на буксире и замедлявшую ход, а также и тем, что никто не пытался вернуть управление судном и поспешить нам на выручку. Рабочие пристально глядели на меня, время от времени косились на катер, по-прежнему болтавшийся в море. Все это происходило в полнейшей тишине, в сочетании с которой тоска, читавшаяся в глазах людей, делала зрелище незабываемым.