— Давай-ка их сюда. Где они там?
Наталья Власовна сняла ребят.
— Зовут как?
— Сына — Иваном, дочку — Настей.
— Орлы! — заулыбался Василий Иванович, потирая рукой чисто выбритый подбородок. — Одним словом, нас, стариков, заменят… Ну, Иван, чай давай пить. — Он посадил рядом с собой застыдившегося мальчика, а девочку взял на колени и, покачивая ее, приговаривал:
Уж ты, котик да коток,
Твой кудрявенький лобок,
Айда, котик, ночевать,
Дочку Настеньку качать…
— Ты вон, оказывается, чего знаешь, Василий Иваныч! — захохотал Исаев.
— А как же! У меня дома трое своих, научился. Посмотрим, как ты будешь петь, когда сын у тебя будет, — сказал Чапаев.
Смеркалось. Из совета пришел посыльный:
— Председатель велел сказать, товарищ Чапаев: народ, мол, на собрание в клуб созван.
Василий Иванович ушел, приказав Исаеву привезти хозяйке из ближнего леса воз дров.
Вернулся он на квартиру поздно. Наталья Власовна сидела на печке и надвязывала чулок. На опрокинутой квашне рядом с ней чадила мигушка.
— Завтра разбуди нас, хозяюшка, затемно, — попросил Чапаев, проходя в горницу.
— Не беспокойтесь, разбужу, — заверила Наталья Власовна.
Василий Иванович заснул не сразу. Закинув за голову руки, он некоторое время лежал с открытыми глазами и думал о своем возвращении из Академии генерального штаба, о встрече в Самаре с Михаилом Васильевичем Фрунзе, командующим 4-й армией, назначившим его начальником Александрово-Гайской бригады. Особенно хорошо запомнились последние слова командующего, сказавшего ему на прощанье:
— Я возлагаю на вас, товарищ Чапаев, ответственную задачу — занять станицу Сломихинскую и продолжать наступление на Лбищенск. Белоказачья уральская армия должна быть уничтожена!
И Фрунзе крепко и дружески пожал руку Чапаеву.
Перед глазами Василия Ивановича вдруг отчетливо и ярко возник образ этого стойкого, закаленного большевика, соратника Ленина.
«Вот на кого похожим надо стараться быть — на Фрунзе! Несгибаемый большевик! А какой знаток военного дела!» — подумал Василий Иванович.
Уже засыпая, Чапаев сказал себе: «Приказ командующего выполню. Во что бы то ни стало!»
Когда квартирант уснул, Наталья Власовна взяла со стула его гимнастерку и, выйдя на кухню, принялась внимательно ее разглядывать.
«Все в хлопотах да в заботах время проводит, — думала хозяйка, — поди, и догляду-то за ним нет».
У воротника Власовна обнаружила на одной нитке державшийся крючок, а в другом месте небольшую дырочку. Покончив с починкой, она отнесла гимнастерку на место и, потушив свет, полезла на печку.
Проснулась она рано. За окнами лежал тяжелый фиолетовый снег.
Осторожно ступая по полу, хозяйка поставила самовар. Несколько раз входила она в горницу, но все не решалась будить квартиранта. Он спал крепко, подложив под щеку ладонь.
— Устал — умаялся, — прошептала Власовна и вытерла рукой глаза. — Товарищ Чапаев, а товарищ Чапаев?
— Что, утро? — спросил тот, откинув край пахнувшего нафталином одеяла, и посмотрела на окно. — Петька поднимайся! — сказал он Исаеву, спавшему на сундуке.
На столе шумел самовар, но пить чай было некогда — подали лошадей.
Кутаясь в тулуп, Чапаев говорил:
— Прощай, хозяюшка, спасибо за приют. Может быть, еще когда увидимся!
Кучер гикнул на коней, и сани покатились, поднимая искристую снежную пыль.
Встреча
Васька Ягодкин всплеснул над головой руками и вьюном пошел по избе вприсядку.
Федоров хлопал в ладоши, приговаривая:
Ходи изба, ходи печь,
Хозяину негде лечь…
Скрипели, охали половицы, на полке дребезжала посуда. Бойцы не слышали, как звякнула щеколда калитки и кто-то взбежал на крыльцо и в сенях обмел ноги. Когда отворилась дверь, все сразу обернулись.
В избу вошел командир взвода Семен Кузнецов. Не отирая красное, обветренное лицо от налипшего к бровям и к редкой рыжей бородке снега, шагнул вперед и остановился под матицей:
— Новость, ребята, принес! — Глаза у Кузнецова светились большой радостью.
Пристально смотря ему в лицо, красноармейцы тоже заулыбались, а Васька не вытерпел, сказал: — Не томи, говори скорей!
Командир вытер лицо и, бросив на скамейку папаху, закричал:
— Радость-то какая, товарищи! Чапаев к нам едет!
Все расселись полукругом у топившейся печурки. Кузнецов пояснил:
— Он командиром нашей Александрово-Гайской бригады назначен. Завтра утром ожидают его.
Кузнецов стал заботливо протирать смоченной в керосине тряпочкой убранные в серебро ножны сабли, с которой он никогда не расставался.
— А какой хороший человек Чапаев! — продолжал он. — Как отец родной с каждым бойцом обходится. В деле, правда, строгий. Я с ним в прошлом году вместе воевал, знаю.
Товарищи попросили еще что-нибудь рассказать о Чапаеве.
Обычно молчаливый, не охотник до больших разговоров, на этот раз Кузнецов согласился.
— Приехал Василий Иванович раз к нам, — негромко, задумчиво начал Кузнецов, — кажись, под Селезнихой дело было, и говорит командиру: «А ну, покажи местность, которая в твоем подчинении». Командир, конечно, берет нас с собой, десять кавалеристов. Тронулись… Ехали по оврагам, через рощи и местность изучали. Вдруг из-за бугра конный разъезд белоказаков, человек так в сорок…
— В сорок? — испуганно переспросил Федоров.
— Не меньше. Тут Чапаев как крикнет: «В атаку, ребята!» — и бросился на казаков. Мы — за ним. — Кузнецов вынул из ножен саблю и полой гимнастерки провел по зеркальной полоске стали. — Белые будто вначале испугались, назад попятились. А потом на нас бросились. Рубка началась. Я одного — чубатого такого — из нагана в упор свалил, а другого саблей ударил. Оглянулся вбок и вижу: Василия Иваныча с двумя бойцами человек пятнадцать окружили. Я как увидел это — и соседу своему: «Колька, за мной!» Пришпорили коней — на помощь. Одного беляка наповал, другому из рук саблю выбили. «Так их, Семка!» — закричал Чапаев, а сам вправо и влево коня поворачивает и все без промаха бьет…
— Эко здорово как! — вырвалось у Ягодкина, и он бросил в печурку согретый в руке большой сосновый сучок.
— Схватка горячая была, но противника мы все же разгромили. С десяток в плен забрали, побили многих, а сами пальца не ранили. Чапаев веселый, смеется: «А еще в плен хотели взять Чапая! Где им, подлюгам!»
Кузнецов смолк, уставился на бегающих по полу огненных зайчиков. Перед глазами возникли родные места, пыльные, степные села со скрипучими колодезными журавлями, извилистый, крутоярый Иргиз.
— А как ты саблю, Семен, от Чапаева получил? — спросил один из бойцов.
— Под Осиновкой горячее сражение было. Чапаев вызвал меня после боя к себе и говорит: «Возьми мою саблю. Подарок это тебе от меня».
— Сварились! — перебрасывая с руки на руку горячую картошку, закричал Федоров.
После ужина бойцы легли спать, а Кузнецов расположился за столом бриться. Вглядываясь в тусклый осколок зеркала, с затаенной тревогой думал: «После осеннего похода на Уральск не пришлось увидеться. А потом он в Академию поехал… Четыре месяца прошло… Неужто забыл?»
Лег Кузнецов поздно, а в голову все лезли мысли о предстоящей встрече, вспоминалась родная Гусиха…
Уснул он под утро.
Крепко спящего командира разбудил красноармеец Федоров.
— Семен, а Семен! — трепал он за плечо Кузнецова. — Проснись, Чапаев приехал!
Собирался Кузнецов торопливо, но тщательно. Почищенная шинель сидела на нем хорошо, сапоги блестели.
У крыльца штаба бригады стояла толпа бойцов. Бойцы оживленно переговаривались и с нетерпением посматривали на дверь.
«Неужели забыл? — тревожно думал Кузнецов, в волнении теребя зябнущими пальцами портупею. — Бойцов-то нас было много, а он один, всех не упомнишь… Нет! Василий Иваныч не такой как другие. Вспомнит. Своих он знает».
