Поворошил Тимка кудри, вившиеся из кольца в кольцо, потянулся с хрустом в суставчиках, сцепив на затылке руки. Внезапно он вытянул шею, прислушался.

— Тсс! Ни слова!

Костик глянул на Тимку и тоже прислушался.

Тихо. Тишина вдруг стояла необыкновенная, прямо-таки первобытная. Точно на всей планете, кроме Костика и Тимки, не осталось ни одного живого существа.

«Почему же так тихо?» — хотел было спросить Костик брата, но тут Тимка вскочил, выбежал на веранду и ну давай отплясывать.

— Тимка! — всполошился Костик. — Что с тобой стряслось?

— Дождь!.. Или не слышишь? — крикнул Тимка, на секунду приостанавливаясь. — Дождь кончился!

И снова пустился в пляс.

Костик тоже бросился на веранду. Увернулся от Тимки, пытавшегося его облапить, спустился на крылечко.

Низко над почерневшей влажной крышей дачи плыли на север рваные мышиного цвета облака. Плыли торопливо, обгоняя друг друга, будто их где-то заждались, и они вот безнадежно опаздывают.

— И верно перестал! — весело сказал Костик. — Вот только с крыши капельки тюкаются.

Где-то далеко-далеко, но поразительно отчетливо звякнула дужка ведра. У оврага застрекотала, прочищая горло, сорока. А в детском саду шлепала по мутным оловянным лужам тетя Мотя — босиком, в подоткнутой высоко юбке. Мелькали полные белые икры ног. В вытянутых руках тетя Мотя несла противень с горячими булочками. Костик точно знал, что булочки с пылу, — по еле уловимому тонкому аромату.

С каждой минутой мир наполнялся все новыми и новыми звуками. Обычно на них не обращаешь внимания, но сейчас, после стольких дней затяжного ненастья, все-то, все радовало: и робкий пока еще птичий гомон, и утробистое мычание чьей-то буренки, и повизгивание прыгавшей у калитки Белки, истосковавшейся по Костику, и даже горьковато-едкий, приятно щекочущий ноздри синий дымок… Дымок от тлеющих в костерке вишенных сучков.

— Костька! — подала свой голос и Маришка, показываясь над заборчиком, тоже почерневшим, точно обуглившимся. — Костька, ты не раскис?

— А нам с Тимкой некогда было раскисать, — ответил Костик. — Мы фрегат строили.

— Чего, чего? — переспросила Маришка.

— Фрегат… Ну, корабль по-другому. Да тебе, девчонке, разве понять?

Маришка промолчала. Костику показалось, что она собирается слезть с забора. Тогда он прокричал:

— Приходи к нам завтра утром! На торжественный спуск фрегата!.. Придешь?

Маришка поправила на голове вязаную шапочку, утерла рукой нос. И сказала обиженно:

— Зачем же ты меня зовешь, если… если я ничего не понимаю?

Костик покраснел.

— А ты приходи… Это я просто так.

Первое солнечное утро после дождя: золотое, тихое, доброе.

Стоял Костик на изопревшем крылечке, курившемся банным парком, смотрел из-под руки на умытое небо, полыхающее ярким синим огнем, и говорил солнышку: «Ты, солнышко, больше не прячься! Я по тебе все эти дни скучал».

Потом Костик перевел взгляд на сад. Смотреть на сад пришлось тоже из-под руки, жмуря глаза. Каждое дерево, каждый кустик, каждая былинка сверкали и горели, горели и сверкали, будто щедрый волшебник осыпал их ночью дорогими каменьями.

Сколько раз Костик пробегал мимо вот этого скромного неприметного куста с мелкими лазоревыми чашечками, а сейчас глянул на него — и глаз оторвать не в силах. В хрупких чашечках с просвечивающимися лепестками дрожали крупные прозрачные слезинки, и в каждой слезинке плавало по крошечному солнцу.

А вот молодая березка. Она тоже вся преобразилась, точно надела новое, еще не помятое платьице. Стояла на краю лужи и все смотрелась и смотрелась в голубое светлое зеркальце, прямо-таки ошеломленная своей красотой.

— Здравствуй, кудрявая! Ты меня узнала?.. Я тебя очень и очень люблю, березка, ты это знаешь? Когда буду уезжать, как я с тобой расстанусь? Мне так хочется взять тебя в наш совхоз… Чтобы ты всегда стояла под моим окном.

Из оврага доносилась веселая птичья разноголосица. И Костику захотелось бежать туда — к высоким тополям, кленам и липам. Чтобы поздороваться с птицами и деревьями-великанами. Ведь он не видел их четыре дня! Но там, в низине, чернозем раскис от дождя и походил на диковинное тесто, негусто замешенное в квашне. Попытался нынче Тимка пройти к душевой и чуть ли не по щиколотку увяз в жирной и липкой жиже. Подсохнет малость к вечеру, и Костик тогда сбегает к оврагу, пощиплет красную смородину. Ведь ей, смородине, пора уж красным соком наливаться.

На корявую сухостойную ветку яблони, стоявшей неподалеку от крыльца, как-то косо опустился молодой грачонок. Видно, он всего лишь недавно стал учиться летать. Грачонок был до того черный, что Костику подумалось: не прятался ли он во время ненастья в печной трубе? Посидел-посидел грачонок на сучковатой ветке, качаясь с боку на бок, да как начал орать во всю свою широкую пасть!

— Ты чего кричишь? — спросил Костик грачонка. — И не стыдно? Сам такой большой… Неужто по матери соскучился?

Грачонок покосился на Костика круглым глазом и, ничуть не устыдившись, раскричался еще громче. И тут к нему прилетела мать. Сунула в прожорливую пасть птенца мохнатую гусеницу, подождала, пока он ее проглотит, и медленно полетела к оврагу. Грачонок распустил крылья, качнулся и тоже снялся с места.

На ногах у Костика калоши. В этих калошах не опасно, можно дойти до калитки. И Костик, ступив на тропку, скользкую, точно густо смазанную дегтем, побрел на улицу.

Ноги то и дело разъезжались, калоши приклеивались к дорожке, соскальзывали с ног, и Костик чуть не падал… Точь-в-точь как у них в совхозе после затяжных дождей. Раза два, чтобы не растянуться, Костик хватался за вишенные стволы, шероховатые, мокрые, и на него тотчас же обрушивался шумный сверкающий ливень.

Но вот и калитка. Вышел Костик на улицу, глянул на огромную, как озеро, лужу и присвистнул — ни пройти, ни проехать! Прохожие жались вдоль заборов, перепрыгивали с кочки на кочку. Зато какое раздолье гусыням со своими выводками! И в «озере» уже плескались напропалую юркие гусята, охраняемые зоркими мамашами.

«Неужели Маришка все еще дрыхнет? — подумал Костик, косясь на голубую детсадовскую калитку. — Такое утро, а она…»

И тут скрипнула голубая калиточка, и через порог перевесилась чья-то нога в резиновом ботике. За ней высунулась рука. А вот и сама Женька, пыхтя и краснея, наконец-то осиливает высокий порожек. Женька в малиновом плюшевом пальто нараспашку, точно в старинном камзоле, и в мамкиных черных ботах.

— Женька! — закричал, давясь от смеха, Костик. — Где ты стянула ботфорты Петра Великого?.. Ну и потеха!

А Женька, не обращая на Костика ни малейшего внимания, смело шагала прямо к луже, высоко, словно солдат на параде, поднимая то правую, то левую ногу.

— Женька! — снова закричал Костик. — Куда ты? Куда тебя несет!

— Разве не видишь? Я с тобой не хочу переговариваться, — отрезала Женька.

Она уже подошла к луже. Посмотрела на свои негнущиеся лакированные боты, улыбнулась и шагнула в стоячую воду.

— Гуси, гуси, га-га-га! — звонко залопотала счастливая Женька, продолжая храбро мутить воду. Ей хотелось во что бы то ни стало дойти до потешных желтовато-зеленых ощипанных гусят, резвившихся в свое удовольствие. — Гуси, гуси, га-га-га, есть хотите? — начала снова Женька, но внезапно поперхнулась.

Гусыня, важная, словно сотворенная из сахара, с приближением Женьки насторожилась, круто изогнув длинную пушистую шею. Женька молчком прошла еще немного вперед. Тогда рассерженная гусыня зло зашипела и, описав полукруг, понеслась прямо на Женьку.

— Я тебя! — замахала Женька рукой. — Ишь, вредная!

Но грозная гусыня, приподняв над водой белые с просинью крылья, продолжала неумолимо приближаться. Она уже и клюв раскрыла, высматривая, куда бы сподручнее ущипнуть глупую девчонку.

Женька топнула ногой. Фонтаном взмыли вверх брызги. Но и это не устрашило гусыню. Тогда Женька попятилась, поскользнулась и шлепнулась в лужу.