— Чего спрашивать? Если охота, садись. Места хватит. — Помолчал, помолчал и прибавил: —Павлика моего… сызнова в больницу положили. Рана на культе открылась. Семнадцать лет хлопец мается. Глядеть на него — и то мученье.

Старик достал из кармана кисет, свернул из газетного листика козью ножку. Сыпал из кисета крупный табак-самосад и не замечал, как душистая струйка течет мимо раструба козьей ножки на колени…

Где-то позади, за осокорями, загорланил петух. Свое хриплое кукареку он прокричал подряд раз пять.

— Эх ты, горло! — сказал, покачав головой, Костик.

— К теплу, — обронил Джамбул, чиркая спичкой. — После дождей тепло сейчас как раз ко времени… И для садов и для хлебов.

Старик дымил козьей ножкой, а Костик глядел на шумную суету пляжа, на проносившиеся по Волге туда и сюда моторные лодочки, катера, на крикливых чаек, метавшихся и над водной гладью и над прибрежной песчаной полосой.

Вдруг Джамбул сказал:

— Видишь точку? Во-он… правее бери глазом. Костик из-под руки поглядел вдаль. Оттуда, с верховья, с невиданной им доселе сумасшедшей быстротой скользила по воде серебристая загадочная стрекоза.

— Приметил? — допытывался старик. — «Ракета» мчится, хлопец. Новое судно на подводных крыльях.

Неотрывно следил Костик взглядом за приближением быстроходной «Ракеты». Прошли считанные минуты, а стальная ракета — вот она… Будто виденье, пронеслась она вдоль противоположного берега.

— Впервой видишь нашу «Ракету»? То-то же! — Джамбул улыбнулся. — И руки скрючило ревматизмом, а умом-то бы… Смотрю вот, а самого так и подмывает… так и тянет за штурвал этой самой «Ракеты» взяться.

Бывалый капитан вздохнул, притушил окурок.

— Мои, конечно, годы того… Уплыли. Отработал свое Джамбул! А вот Павлик, он бы мог… Он с малолетства о кораблях быстроходных мечтал. Каждую навигацию со мной бедовал на судне. И что ты думаешь? Ха-арошим мог бы стать капитаном. И «Ракетой» запросто научился бы управлять.

— Иван Иваныч, а как вы думаете: чайку можно приручить? — спросил Костик, не спуская глаз с парившей над пляжем белокрылой птицы. — Чтобы она ловила в реке рыбу и приносила ее своему хозяину?.. Как вы думаете?

— Терпенье у тебя есть? — в свою очередь спросил старик. — Ну, тогда слушай. Мальцом мой Павлик был, когда раз… не помню уж, где мы стояли под затянувшейся погрузкой. Только прибегает сынишка в штурвальную рубку, а в фуражке у него писком исходят какие-то птенцы. Тощие, серые… Глядеть на них — и то тоска. «Павлушка, — говорю, — озорник, что ты наделал? Зачем, поганец, гнездо разорил?» А он, не моргнув глазом: «Никакого гнезда, отец, я не разорял. Ко всем птенцам подлетают чайки, а к этим ни одна птица… Не подыхать же им с голоду! Вот я и взял с собой». — Джамбул помолчал. — И что ты думаешь, хлопчик? Смастерил Павлик в каюте под столом гнездо и принялся выхаживать глупых птенцов. Поначалу они только кричали и ничего не хотели брать из рук Павлушки. А вскорости попривыкли: голод — он не тетка. И уж жрали все без оглядки: и вареную рыбу, и хлеб, и молоко. По осени забрал сын подросших чаек домой на зимнюю квартиру… Тогда еще моя Пелагеевна жива была. Прощаясь, Павлик сказал: «Придет, отец, весна, и мои чайки будут таскать из Волги рыбу. Вот увидишь!» Да-а… И что ты скажешь? Дожили птицы до весны: холеные такие, жирные стали. И Павлик не нарадуется. Ждет не дождется водополья. Ну, а когда потеплело, отшумел ледоход, отправился сын с товарищами на Волгу… Целой ватагой! Да только путного из этой пустой затеи ничего не вышло. Не умели птицы летать. Не умели летать и всего-то робели: и ветра вольного, и могучего плеска волн, и ненаглядного майского солнышка. Сидели, как курицы, на Павлушкиных ладонях и рты, дармоедки, разевали: рыбки свежей просили.

Джамбул покосился на Костика. Пожевал бескровными губами. Сказал:

— Вытри слезы! Что ты, барышня кисейная?.. Он, Павлик, промежду прочим, тоже тогда в слезах домой вернулся. А я ему: «Наука тебе, да еще какая! Заруби, сын, на носу: каждому свое положено жизнью — птице с гнезда учиться летать, а человеку с младенчества к делу привыкать». И тебе, хлопчик, не мешает это знать. Старый Джамбул худому не научит!

…Чуть-чуть задумчивым и чуть-чуть грустным шагал Костик к Волге. Он не стал разыскивать в пестрой толпе купающихся Тимку. Медленно разделся у какого-то сетчатого заборчика, о чем-то сосредоточенно думая, постоял, заложив за спину руки. А потом, сорвавшись с места, понесся со всех ног к ленивой, манящей к себе волне.

С непонятной самому смелостью Костик далеко ушел от берега. Вода касалась подбородка. Перевел Костик дух и еще шагнул вперед. И тут его подхватило быстрое течение, ноги потеряли опору… Миг, другой, и Костик захлебнется, пойдет ко дну.

Но Костик пересилил страх, хватающий за горло. Стиснув зубы, он выбросил вперед правую руку и ударил ладонью изо всей силы по воде. Потом взмахнул левой, а правую отвел назад. И вдруг Костик обомлел, все еще боясь радоваться случившемуся: он не идет ко дну, нет! Держится на воде!

«Не торопись, не торопись! — говорил себе Костик, работая руками. — Плыви до самого берега. Вот так… Еще… И еще!»

А когда пальцы коснулись песчаного дна, Костик облегченно вздохнул.

«Теперь уж научусь и сам… без Тимкиной помощи. Отдышусь немножечко на горячем песочке и снова начну», — думал Костик, выходя на берег.

В этот миг на всем многолюдном пляже Костик был самым счастливым-рассчастливым человеком!

Начинало припекать. Видимо, и этот день выдастся тихим и знойным, каким ему и положено быть на исходе июля. И в то же время он ничем не похож ни на вчерашний жаркий день, ни на позавчерашний. Ей-ей! Костик не помнил в своей жизни ни одного дня, чем-то похожего на прошедший. В каждом новом дне всегда есть какая-то захватывающая, манящая новизна, каждый новый день полон невероятных открытий.

Вдруг Костик потянул носом воздух. Чем это так сладко пахнет? Ах, да! В овраге зацвели липы. Он вчера еще бегал поглазеть на эти ветвистые красавицы, обсыпанные как бы желточной пылью. Но сегодня медвяным запахом — густым и сытным — благоухал уже весь проспект Космонавтов. Отовсюду через улицу, через сады к оврагу летели вереницы жужжащих пчел.

«Знатно я нынче порыбачил! — думал весело Костик, шагая по тенистой стороне улицы. — И еще совсем не поздно, не больше десяти, а я уже возвращаюсь с уловом. Эх, и обрадуется Мишка свежей рыбке! Эх, и обрадуется!»

Придерживая левой рукой перекинутые через плечо удилища, Костик поднял правую и полюбовался — в который уж раз по дороге с Волги! — тяжелым куканом. На гибком ивовом прутике болталась, тускло, голубовато серебрясь, всякая рыбная мелочь: чехонь, белоглазка, густерка. Самым крупным на кукане был щуренок — тонкий и длинный, как обрубок палки.

Толстощекий карапуз в коротенькой рубашоночке до шишковатого пупка, по всему видно, только что вылезший из постели, стоял посреди дороги и пялил на проходившего Костика заспанные глаза.

— Рыбищи-то! — ахнул малыш и сунул в рот палец.

«Не ты первый ахаешь, — сказал Костик про себя не без гордости. — Увидит Маришка — позеленеет от зависти. Но пусть и не надеется… Ни за что я ей… ни за что на свете не покажу нашего удачливого местечка у «Кривой баклуши»!»

Внезапно Костика кто-то окликнул:

— А-а, молодой человек! С уловом вас, голубчик!

Поднял Костик глаза, а перед ним — сухопарый старик с пышной белой бородищей. Улыбается, портфелем тощим помахивает.

— Здравствуйте, — не сразу сказал Костик. И еще раз внимательно глянул на старика.

— Не признаете? — старик лукаво сощурился, а его жгуче-черные брови полезли на лоб. — Хе-хе-хе… Однако ж и память у вас… девичья!

— Нет, узнал! Нет, узнал! — вскричал тут обрадованно Костик, широко распахивая ресницы.

— То-то же! Ну-с, как ваш братец?.. Нашелся?

— Это вы про Тимку? Ara, нашелся. Только, знаете ли, у меня опять беда. — И Костик вздохнул.