— Ты, Родя, того… не жури отца, — заговорил снова Василий Родионович, опираясь руками о крышку сундука. — Это меня жена управляющего угостила… У них нынче гостей полон дом. Привез дочку с купанья, а домработница кричит: «Зайди-ка, Вася, на кухню, хозяйка просит. Захожу, значит, на кухню, а домработница стакан водки под нос: «Пей, говорит, хозяйка угощает, она у нас добрая!» Я отказываюсь, а она свое.

— Папа, пойдем в комнату, тебе спать надо, — сказал Родька, пытаясь приподнять отца за плечи.

Не слушая сына, Василий Родионович прижался лицом к его груди и всхлипнул:

— Эх, Родька, и так мне что-то нехорошо стало… так муторно на душе… Поставил машину в гараж, зашел в закусочную и еще стакан тяпнул.

Родьке так и не удалось отвести отца в комнату. Он уложил его на сундуке, поставив под ноги два стула, и потерянно поплелся к себе на веранду.

При виде праздничного стола, ярко освещенного стосвечовой электрической лампочкой, за которым так никто и не посидел, не повеселился (отец даже и не заметил его), Родька на миг задержался на пороге, потом быстро потушил свет и, ощупью добравшись до кровати, повалился на нее ничком.

Родька любил бывать на буровой мастера Антона Максимыча — отца Клавки.

Буровая вышка стояла в глубине узкого ущелья — Зольного оврага, и на фоне высоких гор, облепленных соснами, словно свечами в золоченой фольге, издали казалась маленькой, неприметной. Но стоило подойти к вышке вплотную — к этой замысловатой ажурной конструкции из стали и железа, легко взмывавшей к синеющему небу, — стоило посмотреть на ее макушку, и фуражка валилась с головы!

В дождливую и пасмурную погоду тяжелые тучи закрывали вершину вышки. А однажды в погожий денек Родька видел, как сизое с белой подбивкой облачко, проплывая над оврагом, вдруг словно бы зацепилось за остроконечную макушку буровой вышки и долго и беспомощно висело на одном месте, пока с гор не подул ветерок и не погнал его дальше за Волгу.

Как-то Антон Максимыч разрешил Родьке и Клавке подняться по легким маршевым лестницам, опоясывающим вышку с наружной стороны, на самый ее верх — на «голубятню». Здесь находился крон-блок с многочисленными стальными тросами — приспособление, необходимое для спуска в скважину и подъема из нее бурильных труб.

Стоя на крохотной площадке, Родька посмотрел вниз, и у него перехватило дыхание и закружилась голова. Котельная, насосный сарай, глиномешалки — все службы, окружающие буровую, казались отсюда не больше небрежно разбросанных спичечных коробков. А люди были похожи на горошины, катавшиеся взад-вперед по земле. Оказывается, это не шуточка — сорок один метр (такая была высота вышки).

Этим летом Родька ездил на буровую чаще, чем всегда, — раза два в неделю. Комсомольцы школы взяли шефство над буровыми нефтепромысла, и Родьку вместе с Петькой и Клавкой закрепили за бригадой Антона Максимыча.

Они возили для бурильщиков свежие газеты и журналы, оформляли «боевые листки», составляли диаграммы проходки скважин, наводили чистоту и порядок в культбудке — маленьком, как скворечник, домике, где рабочие отдыхали в свободные часы, а мастер зачастую даже и ночевал на железной солдатской койке, стоявшей за тонкой фанерной перегородкой.

Родька особенно любил бывать на буровой в часы, когда проходил подъем труб. Тогда он забывал обо всем на свете и, остановившись где-нибудь на мостках, сбоку, чтобы никому не мешать, глядел во все глаза на длинные стальные «свечи», с молниеносной быстротой поднимаемые из скважины лебедкой.

Вот и сегодня, ему на удивление, повезло. Едва он закончил «боевой листок» (Клавка и Петька на этот раз отлынили от поездки) и принялся мыть кисточки, напевая на грустный мотив «Позвольте вам сказать, сказать, позвольте рассказать», как на буровой загрохотала паровая лебедка. Побросав на стол кисточки, Родька метнулся к двери.

На буровую он прибежал в тот самый момент, когда тяжелая колонна труб, блестя на солнце сбегавшими по ней струйками воды, летела вверх, к «полатям», находившимся на двадцатидвухметровой высоте. Там на особой площадке стоял в брезентовой спецовке и в рукавицах верховой — с виду неповоротливый парень, на самом же деле расторопный и сильный малый.

Едва первая «свеча» была отвинчена, как верховой подтянул ее к себе особым крюком и отвел в сторону. В это время двое других рабочих, таких же сильных и проворных, стоявших внизу у ротора, затащили нижний конец «свечи» на «подсвечник» — своеобразную подставку, на которой устанавливались поднятые из скважины трубы.

На тормозе у лебедки дежурил вместо заболевшего бурильщика сам Антон Максимыч — невысокий плотный мужчина с задубеневшим от солнца, ветров и дождей красно-бурым лицом и сивыми, обвисшими усами.

Четко управляя рычагами, послушными его властной руке, он в то же время внимательно поглядывал и на рабочих и на верхового — от него не ускользал ни один их шаг, ни один их жест.

Родька не заметил, как к буровой подкатил, валко покачиваясь с боку на бок, запылившийся в дороге ЗИМ.

Управляющего трестом Родька увидел лишь в тот момент, когда он входил в ворота буровой. Высокий, слегка располневший, в серой куртке из хлопчатобумажной ткани и старых галифе, заправленных в хромовые сапоги, уже где-то вымазанные глиной, управляющий окинул живым взглядом бурильщиков и громко сказал:

— Здравствуйте, товарищи!

Но на него никто даже не взглянул. Подъем труб продолжался во все более нарастающем темпе, и внимание рабочих, казалось, сейчас не мог бы отвлечь от ротора даже ураган, внезапно разразившийся над Жигулями.

В это время из горловины ротора — круглого железного стола, укрепленного над скважиной, — появилась новая «свеча», вся облепленная загустевшим раствором и крошевом разбуренной породы. Рабочий, стоявший у ротора справа, направил из шланга на уплывавшую вверх трубу струю воды, и мириады брызг полетели во все стороны по буровой.

— Сторонись, замочу! — крикнул рабочий управляющему, близко подошедшему к ротору, но тот не сдвинулся с места и только улыбнулся, показывая белые зубы.

«Ишь ты, не боится!» — ухмыльнулся про себя Родька. Ему вдруг почему-то вспомнилась белобрысая девчонка. В Отрадном она появилась с матерью всего неделю назад, и теперь каждодневно ездит в ЗИМе купаться на Волгу. Родька нахмурился, покосился в сторону управляющего — уже с неприязнью — и отвернулся. И тут он увидел в раскрытые ворота буровой отца.

От нечего делать отец ходил вокруг машины. Слегка сутулясь, он со скучающим видом заглядывал под машину, стукал носком сапога по шинам.

Родьке стало как-то не по себе. Здесь, на буровой, люди дорожили каждой секундой времени, а его отец мог так вот бесцельно провести час, два, ожидая появления начальника…

Стараясь ни о чем больше не думать, Родька крадучись прошел вдоль тесовой стены до прохода в насосный сарай. Выбравшись из буровой через задворки и не заходя уже в культбудку, он полез в орешник, начинавшийся сразу за служебными помещениями.

Над его головой висели крупные, спеющие орехи — до них можно было дотянуться рукой, — но Родька не замечал их.

Случайно выйдя на тропу, петлявшую по кромке оврага между деревьями, он наугад побрел по ней, сам не зная, куда она его выведет…

«Ладно, хоть Петька с Клавкой не поехали со мной, — мелькнула у него мысль, — а то со стыда сгорел бы».

И Родька вспомнил первый месяц работы отца на новом месте… Перейдя после болезни на легковую машину, он стал чаще бывать дома: день работал, день отдыхал. Но, возвращаясь с работы, отец уже не был таким оживленным, как раньше, когда водил грузовик. Он уже не рассказывал, куда нынче ездил, что видел, не рассказывал о тех мелочах и пустяках — подчас забавных, подчас даже грустных, которые происходили в его жизни и жизни его товарищей.

Вначале Родька еще приставал к отцу с расспросами: где он сегодня был, что видел, но тот отвечал неохотно и односложно. «Начальство возил, куда ему требовалось, — говорит отец. — Моя теперь такая должность: прикажут — кручу баранку, не прикажут — сижу загораю». Потом Родька отстал со своими расспросами. Три месяца назад он не понимал перемены, происшедшей в отце. А теперь вот… нет, нет, довольно! У него и так голова идет кругом.