Проводив врача, Петька вошел в горницу. Завидев ординарца, Чапаев гневно закричал:
— Черт знает что! Ночью наступление, а тут…
И отвернулся к стене, рывком натянув на голову простыню.
— Поесть, Василий Иваныч, подать? С утра ведь ты не ел.
Чапаев не ответил. Исаев вздохнул, захлопнул створки окна и вышел на крыльцо. Хотелось спать. «Я чуть-чуть посижу. Только посижу», — сказал он себе и мешковато опустился на ступеньку. Слипались глаза. Петька положил на руки голову и задремал.
Наступили прохладные, освежающие сумерки. Во дворе тонкими упругими струйками звенело о днище подойника молоко.
Было совсем темно, когда через открытую дверь горницы послышался голос Чапаева:
— Петька!.. Ну где ты там, Петька!
Исаев очнулся и, хватаясь рукой за косяк, нетвердо шагнул в сени.
— Огонь бы засветил, что ли… Скука смертная, — говорил Василий Иванович, ворочаясь на кровати.
Нашарив в кармане спички, Исаев зажег сальную свечу и, поставив ее на стол, у изголовья больного, уселся на седло возле кровати.
Чапаев смотрел на узорный самодельный коврик, Петька — на вздрагивающий язычок свечи, и оба молчали.
— А который час? — неожиданно спросил Василий Иванович, беспокойно оглядывая тихую, тонувшую в полумраке горницу.
— За двенадцать, должно быть, перевалило, — скучающе позевывая, ответил Исаев.
Где-то в углу протяжно и жалобно зажужжала муха, попавшая в сети к пауку. Потом снова наступила гнетущая тишина. Лишь изредка ее нарушало робкое потрескивание свечи.
Вдруг далеко за селом раздался один, за ним другой, третий орудийные выстрелы. На секунду все смолкло, затем опять тяжело заохали орудия.
— Началось, Петька! — Чапаев с силой рванулся вперед и, застонав, упал на подушку.
— Пошли… к Лоскутову и Соболеву кого-нибудь, — прошептал он через несколько минут.
Исаев вышел, но скоро вернулся и сел на прежнее место у кровати Чапаева.
— Надеешься на человека, как на себя, — медленно заговорил Чапаев, повернувшись лицом к ординарцу. — Знаешь, поручил что сделать — сделает… А нет вот, тревожишься: вдруг какое замешательство?
— Будет тебе, Василий. Иваныч, успокойся. Соболев с Лоскутовым все исполнят, — сказал Петька. — Они же коммунисты! И комиссары у них в полках смелые, толковые.
Ладонью здоровой руки Чапаев прикрыл глаза.
«Да, они, понятно, крепкие командиры, самостоятельные, — думал Чапаев. — Забыл давеча Лоскутову наказать, чтоб за Кузнецовым в оба глаза смотрел. Парень прямо сорви-голова. Всегда на рожон идет, ему ничего не страшно… А вот Зайцев, этот молодчина. Его в самое трудное место пошли — сделает, как по-писаному».
Он долго еще вспоминал своих людей, и они возникали перед ним как живые. Наконец Чапаев утомился. Ему уже ни о чем не хотелось думать. Кружилась голова, и звенело в ушах.
— Петька, расскажи что-нибудь, — попросил Чапаев, посмотрев на друга. — О себе расскажи, о жизни…
Выведенный из задумчивости, ординарец вздрогнул и растерянно улыбнулся, откидывая со лба белокурые мягкие пряди волос.
— О чем рассказывать, Василий Иваныч? Какая у меня жизнь? — смущенно заговорил он, разводя руками. — То мальцом был, то на войну пошел. У тебя вот сколько времени служу… По степям, по деревням, как угорелые, мыкаемся. А больше чего еще… Вся она тут, жизнь-то моя, на глазах. — Исаев наклонился и снял с голенища сапога приставшую соломинку. — Друг у меня был один, закадычный. Вместе без порток бегали, вместе в подпаски пошли. Товарищеский был парень, просто душа… Когда революция началась, кулачье против Советов поднялось, мы с Гришкой — его Гришкой звали — в партизаны пошли. Смелый такой был, решительный. Только раз, как к тебе в отряд переходить, сражение у нас сильное было. С белой бандой. Нас крупица, а их будто гороху в мешке.
Исаев посмотрел на горевшую свечу, потянулся было к столу, чтобы снять нагар, но тут же об этом забыл.
— Нас тогда беляки разгромили. Мало кто в живых остался, — глухо продолжал ординарец, чувствуя на себе пристальный взгляд Чапаева. — А с Гришкой беда такая приключилась… Его в начале боя в живот смертельной раной ранило…
В этот момент распахнулась дверь, и в горницу вошел прискакавший с фронта вестовой.
Он привез радостную весть: бегут белоказаки из Осиновки.
Утро было солнечное, теплое. Ехали полем, по ржи, истоптанной конницей и пехотой. Из-под ног коней вспархивали перепелки и тут же садились где-то рядом.
— Ну-ка, Петька, галопом! — крикнул Чапаев.
— Василий Иванович, — рассердился ординарец, — а рука?
Чапаев подмигнул ему и, весело гикнув, взмахнул плеткой.
У околицы Осиновки их встречал и Лоскутов и Соболев. Здоровой рукой Чапаев молча обнял Соболева и поцеловал его в запекшиеся губы. Потом похлопал по плечу Лоскутова:
— Хороши, люблю таких! Ну, а трофеи какие? Рассказывайте, командиры.
— Есть и трофеи, Василий Иванович, — улыбнулся Соболев. — Есть. Двести пятьдесят подвод со снарядами захватили, восемь пулеметов, три орудия, да с тысчонку винтовок белогвардейцы нам отказали.
Въехали в главную улицу большого, богатого села. Чапаев здоровался с жителями освобожденной Осиновки, отдавал распоряжения о преследовании бежавшего противника. Лишь изредка он хмурил брови и закусывал нижнюю губу: давала знать о себе больная рука.
— Да, послушай-ка, Василий Иванович, — встрепенулся Лоскутов, молчаливо ехавший рядом с Чапаевым. — История маленькая случилась. К рассвету дело близилось. Неприятельские части уже беспорядочно бежали из Осиновки. Наши отряды с трех сторон вступали в село. На главную улицу самыми первыми ворвались разинцы. Вдруг из-за колодца два пулемета забили. Ребята — назад. Заминка вышла. Смотрю, сзади пять верховых пробираются. Выскочили на простор и вихрем прямо к колодцу. Я моргнуть не успел, как они пулеметчиков зарубили и ускакали в переулок. Откуда, думаю, такие смельчаки? А потом оказалось — Кузнецов со своими ребятами. Обоз-то они захватили. Впятером.
— Он у нас мастер на разные фокусы, — подтвердил Зайцев.
— Ты тоже птица стреляная, — посмотрел в его сторону Чапаев. — Кузнецов молодец! Снаряды нам до зарезу нужны.
Василий Иванович вдруг повернулся в сторону ординарца:
— О чем задумался, философ? Может, и взаправду пошлем в Жигулевские горы кладоискателей, а?
Исаев взглянул на своего командира. Глаза у Чапаева были сощурены, и в них таилось добродушное лукавство.
— Стоит ли, Василий Иваныч? — вопросом ответил Петька и, тряхнув головой, от всей души рассмеялся.
Взятие Николаевска
Повернувшись к окну спиной, Лоскутов медленно прошелся по комнате.
«Что предпринять? Как выйти из затруднительного положения?» — в сотый раз спрашивал себя командир Пугачевского полка. В тяжелом раздумье Лоскутов то и дело ворошил копну жестких, вздыбленных волос. На лбу собрались морщинки.
Тревожили ненужные, посторонние мысли. Почему-то вспомнилось, что с тех пор, как бригада возвратилась из похода на Уральск, он ни разу не смог съездить в Селезневку повидаться с детишками, и сердце вдруг защемило. Как-то раз приезжала на день жена, он обещал непременно навестить детей, но так и не сдержал своего слова.
Лоскутов вздохнул, посмотрел по сторонам.
Комната была большая, неуютная. В раскрытые окна, выходившие на улицу, доносилась ружейная перестрелка, прерывистые пулеметные очереди и пофыркивание привязанных к коновязи штабных лошадей. За тонкой тесовой перегородкой исступленно трещал телефон. Кто-то снимал трубку и торопливо в двадцатый раз кричал охрипшим голосом:
— Волга слушает! Кто вызывает?
В окно заглянул лучик солнца. Сизый от махорочного дыма, он упал на расстеленную на столе карту, и лежавший на самом углу циркуль неожиданно ослепительно заблестел.
Заложив за спину руки, Лоскутов подошел к столу. Вскинул глаза на сидевших в глубоком молчании командиров и глухо проговорил:
