И Костику пришлось «стихнуть».
«Как это я раньше не догадался? — думал Костик. — И ведь знал, что Тимка не меньше меня любит сметану… Поди, один сейчас всю сметану стрескал. А потом… а потом на соседского кота свалит».
Остановился у высокой тонкой березки с прозрачными светлыми кругляшками-листочками. Прижался голым плечом к ее стволу, кипенно-белому, в шероховато-черных наростах. Поддернул повыше трусы и, затая дыхание, глянул на зеленую с пятачок полянку.
Вот и старый колодец с приподнятой чуть-чуть над срубом крышкой, свинцово-грифельной, тяжелой. Этот колодец рыл еще дедушка Никита, красный партизан и чапаевец. На городской квартире перед бабушкиным комодом и сейчас висит давняя-давняя фотография. На фотографии этой дедушка сидит рядом с Чапаевым. И оба такие молодые-молодые. Только у Чапаева усы, а у дедушки пышный вихор над головой.
Два года назад, когда Костик с мамой приезжали в Самарск, у дедушки никакого вихра на голове уже не было. Просто она у него была вся голая…
Тимки у колодца не было.
Ну, куда? Куда он мог исчезнуть? Уж лучше пусть бы всю сметану уничтожил, только бы не пропадал!
Ясно, к колодцу он не подходил. Крышку сам Костик подпирал обломком кирпича. Это бабушка наказывала так делать: на день деревянную крышку опускать наглухо, а на ночь чуть приоткрывать.
«Кумекаешь, для чего? — спросила Костика бабушка за день до отъезда. — В жару крышка плотненько должна лежать на твориле: пусть вся мать-прохлада остается в колодце. А в сумерках крышечку не забывайте приподнимать. А то водица… студеная и свежая, что роса поутру, задохнется. И срубом станет припахивать».
Она, бабушка, умная. Мно-огое она знает. Не зря прожила семьдесят с хвостиком.
Раздумывая вперемежку то о дедушке, умершем этой зимой, то о бабушке, такой заботливой и доброй, Костик раза два вздохнул, почесал о ствол березы пятку.
«Эх, плохо ж мне тут без мамы и бабушки! — подумал Костик. — Вчера все утро голодал по милости Тимки, и нынче вот… Пойду-ка посмотрю красную смородину. Дни жаркие стоят, пора и смородине спеть».
Кусты красной смородины росли в другом конце участка — у оврага, рядом с дровяным сараишком детского сада. И Костик понуро побрел по тропинке к оврагу.
Смородина все еще не спела. Все кусты были увешаны гроздьями полупрозрачных бусинок-икринок. Лишь кое-где на самом солнцепеке бусины налились жидким розоватым сиропом.
Но Костик все же не утерпел и сорвал одну гроздь. От нестерпимо острой вяясущей кислоты у него свело скулы, а из глаз выкатились слезинки. Он мотнул головой, прижав к подбородку ладони, морщился и поругивал про себя Тимку.
За детсадовским сарайчиком кто-то рубил дрова. «Тяп! Тяп!» — гулко разносилось по оврагу.
Над обрывом глухого оврага, начинавшегося в нескольких шагах от Костика, стояли вперемежку с вековыми тополями такие же старые клены, дубы, липы. В непроглядной дремучей листве гомонили грачи со своими птенцами. На зорьке здесь соловьи рассыпали хрустальные трели. Случалось, подолгу куковала горемычная кукушка, будто жаловалась кому-то на свою одинокую жизнь. И часто под вечер надоедливо трещали легкомысленные сороки-сплетницы.
А за сараишком все тяпали и тяпали. «Тетя Мотя дрова колет… Пойду-ка ее спрошу… Может, она знает, куда делся Тимка?» — подумал Костик.
Он не стал обходить смородиновые кусты, а полез прямо в заросли. Раздвинул листья, сунул в чащобу голову и обмер.
Напротив его, протяни руку — и коснешься, сидела в развилке куста крошечная серая птаха с выгоревшей зеленой грудкой. Сидела себе спокойно и чистила о сучок носик.
Костик перестал дышать. Но птаха уже насторожилась. Миг-другой смотрела на Костика огненно-черной блестящей песчинкой, а потом по-мышиному пискнула и куда-то исчезла.
«Не полезу туда, — решил Костик. — И кусты царапаются, и у птички гнездо, может, где-то рядом».
Обойдя смородинник, он перемахнул через низкий заборчик и направился к сараю. Завернул за угол и, не удержавшись, радостно закричал:
— Ти-имка! Ты чего тут делаешь?
Тимка с размаху воткнул в чурбак топор, выпрямился. С напускной ворчливостью сказал:
— Пирожные ем! Разве не видишь?
— Пирожные? Какие пирожные?.. Ты же дрова колешь! — засмеялся Костик. — А я-то тебя, пропадущего, ищу-ищу!
— Ну, а зачем тогда спрашиваешь, если видишь? — подолом ковбойки Тимка вытер лицо, мокрое, запунцовевшее.
— Тебя тетя Мотя просила… дров наколоть?
— Нет, не просила.
— А зачем же ты сам?
— А ты на ус себе вчера ничего не намотал? Когда мы с тетей Мотей разговаривали?
Костик растерялся.
— На ус? А чего я должен наматывать?
— А вот чего: не женское дело — дрова колоть. — Не глядя на брата, Тимка поплевал на ладони и снова взялся за топор. — Я тут последнюю пару чурбашков расколю, а ты в сарай… Приметил, какую кучу накрошил? Вот в сарай и таскай полешки. Да смотри рядком складывай! Чтобы порядочек был!
— Это я в два счета!
«Какой же я… Если бы Тимка узнал, что я о нем подумал, когда к колодцу крался…» — корил себя Костик, собирая сухие, звонкие поленья.
Провожая взглядом брата, потащившего в сарай охапку дров, Тимка не сдержался и улыбнулся. Улыбнулся щедро, во все лицо.
„Здравствуйте, мальчики!“
В полдень — в самую жарищу — Тимка с Костиком пололи картошку.
Рачительная бабушка еще с весны обо всем позаботилась. В одном месте посеяла морковь, в другом посадила грядку лука, в третьем — картофель.
Тимка долго возился в чуланчике возле душевой, где стояли в углу лопата, грабли, ржавое ведерко с известкой, а на гвозде висел старый дедушкин плащ. Заденешь за этот плащ рукой, и он гремит, словно железо.
— Ни одной мотыги. Как в землю провалились! — сказал Тимка, выходя из чуланчика. — Придется, Костик руками дергать траву.
Костик не боялся работы. В прошлом году все школьники не раз и не два ходили на совхозные бахчи. Но ходили на прополку они всегда рано, по холодку, а в самый полдень отдыхали. В такой же зной только бы купаться в Волге или в душевой. И он сказал:
— А давай, Тимка, завтра поутру…
Но Тимка сразу же перебил:
— А ты что? Раскис, как девчонка? Да тут и работенки-то всего на полчаса!
— Я раскис? Потеха! — Костик презрительно усмехнулся. — Если хочешь знать, так я… я тебя в два счета…
— Ну, пошли тогда! — сдался Тимка.
Он шагами размерил картофельный участок. Вбил на меже колышек.
— Смотри, Константин: себе я отмерил в два раза больше. Смотри, чтобы потом не хныкать. — Тимка весело глянул на понурого брата. — Объявляется соревнование: кто первый закончит прополку, получит к чаю три медовых пряника. Кто отстанет — обойдется и одним.
Придирчиво оглядел Костик ряды картофельных клубней, осыпанные белыми звездочками непахучих цветов. Погрозил Тимке пальцем.
— Хитрый, Митрий! Где же у тебя больше? Больше-то как раз у меня!
— Не возражаю: давай поменяемся. Ты пропалывай мою полоску, а я твою, — этак спокойненько сказал Тимка. — Но заранее предупреждаю: не видать тебе, парень, как своих ушей, трех медовых пряников!
Дрогнули у Костика уголки пересохших губ. Вместо глаз — узенькие косящие щелки. Секунда раздумья, и вот он уже машет руками.
— Проваливай, проваливай! С тобой и пошутить нельзя!
Боясь, как бы Тимка его не опередил, Костик старался изо всех сил. Выдергивал с корнями кустики молочая, пырея и бросал их на тропку. Но вот с вьюнком-березкой расправляться было посложнее. Сорняк опутывал всю картофельную ботву, и тут уж поневоле приходилось подолгу возиться.
Рядом с Костиком резвился Мишка. Котенок забавлялся с лодочкой, вырезанной Костиком из толстого куска сосновой коры. Он хватал ее зубами за острый нос и, припав на мохнатые передние лапы, сердито урчал, недобро сверкая горящими глазами. Наверно, Мишка репетировал, представляя себе настоящую схватку с живой мышью.
Вдруг возле котенка тяжело шлепнулся навзничь золотисто-зеленый жук, будто отлитый из бронзы. Вначале Мишка страшно перепугался. Он пружинисто отпрыгнул в сторону, изогнул колесом спину и весь ощетинился. Серые пушинки на его загривке стояли дыбом, серебристо переливались.
