Здесь даже воздух был какой-то особенный: влажный, дурманящий, пропитанный запахом палых листьев и грибов поганок. В зимнюю пору в буреломах прятались от охотников волчьи стаи, а по весне матерые волчицы бродили по оврагу со своими выводками.

Клавка никогда до этого не была в Хмелевом овраге. Продираясь сквозь кустарник вслед за Василием Родионовичем и Родькой, она во все глаза смотрела по сторонам, не замечая ни царапин, то и дело появлявшихся на ее руках и ногах, ни дыр на подоле сарафана.

Помогая Клавке перебраться через поваленную сосну, преградившую им дорогу, Родька увидел ее оцарапанные руки и с досадой проговорил:

— Какая же ты… Вся в зебру превратилась!

Стоя на осклизлой, в лишаях сосне, Клавка сказала, не слушая Родьку:

— Ой, матушки, и чащоба! Ну прямо как в тайге! Честное слово!

Спрыгнув на захрустевший под ногами валежник, она вдруг остановила взгляд на ежевичнике, сбегавшем по косогору на дно оврага. Кое-где на широких ворсистых листьях дрожали прозрачные горошины росы.

Клавка присела с радостным вздохом и стала собирать черные пупырчатые ягоды, подернутые сизым налетом. А вокруг нее принялись увиваться невесть откуда появившиеся мохнатые тяжелые шмели, точно отлитые из вороненой стали. Шмелей сводил с ума цветастый Клавкин сарафан, расстилавшийся по земле.

Но Клавка ничего не видела, ничего не слышала: ни гудевших на басовой ноте шмелей, ни долбившего без устали над ее головой дятла с красным хохолком. Она рвала ягоду за ягодой — одну крупнее другой — и отправляла в рот, сама не замечая, как она это делает. Сладко-кислые, холодные, они тотчас таяли на языке, и Клавка при всем своем проворстве прямо-таки не поспевала их собирать. Вся поглощенная этим занятием, она не сразу услышала и Родьку, звавшего ее откуда-то из-за кустарника:

— Клавка, ну, Клавка

— Ау-у! — откликнулась наконец она. — Я на клад напала, торопись!

— Не аукай, а иди сюда! — ворчливо проговорил где-то неподалеку Родька.

Клавка в последний раз потянулась к нависшей над землей кисти ежевики, и едва она прикоснулась к ней, как на ладонь дождем посыпались наливные увесистые ягоды.

Через минуту, прижимая к груди две горстки спелых ягод, она побежала разыскивать Родьку, чуть приседая на правую, отсиженную ногу. Она бежала быстро, весело крича:

— Ау, ау!

А Родька вместе с отцом стояли у вершины поваленной сосны, через которую все они недавно перелезали, и подсовывали под нее толстые палки.

— Вы что тут возитесь? — спросила Клавка.

— А ты слепая? — вопросом ответил Родька. — Если тебя за косу притянуть к земле, тебе весело будет?

И тут только Клавка догадалась, что собираются делать отец с сыном. Падая, сухостойное дерево придавило вершинку молодой березки. Согнутая в три погибели, березка все еще не хотела мириться с судьбой и упрямо и буйно зеленела, совсем не думая о приближающейся осени.

— Мы, Клава, приподнимем вагами сосну, а ты тяни березку за вершину, — сказал Василий Родионович, готовясь налечь всем телом на крепкую орешину.

— Обождите минуточку! — Клавка подбежала к Василию Родионовичу и, высыпав ему в руки ягоды из одной горсти, бросилась к Родьке.

Родька хотел было рассердиться: «И чего ты не ко времени придумала?» Но, покосившись на сияющую Клавку, на горсточку черно-сизой ежевики — тронь, и она брызнет густым соком, — ничего не сказал.

Наклонив голову и не выпуская из рук суковатой палки, он губами осторожно брал с узкой Клавкиной ладони ягоду за ягодой, а Клавка, уставясь на его смоляную курчавую голову с запутавшимися в волосах ржавыми сосновыми иголками, приговаривала про себя: «Ешь, ешь, теленочек, ешь, ешь, упрямый!»

Последнюю ягоду, самую крупную, Родька слизнул с ладони фиолетовым языком и, мотнув в знак благодарности головой, покосился на отца.

А Василий Родионович в это время большим складным ножом обтесывал конец кола и, казалось, не обращал внимания на ребят, хотя вокруг глубоко посаженных глаз его нет-нет да и собирались веселые лучики.

Дождавшись, когда Клавка встала на свое место, Василий Родионович сказал:

— Родя, ты готов?

— Готов!

Василий Родионович поднатужился, налег на кол и подал команду:

— А ну, взяли!

Что-то хрястнуло, лежавшая на земле сосна качнулась, Клавка потянула на себя тонкий, гибкий ствол березы с такой нежной кожицей, что к нему было боязно прикоснуться руками, и… все осталось в прежнем положении.

— Еще-е взяли! — закричал Василий Родионович.

— Взяли! — отозвался Родька.

Вдруг березка вся задрожала, зашуршала листочками, как бы очнувшись от тяжелого, полуобморочного сна, и сразу взвилась вверх. И вот она уже стояла во весь свой рост — стройная, зеленая, лишь на самой макушке у нее белела веточка, долгое время лишенная света, точно это была преждевременно поседевшая прядь волос.

Клавка посмотрела на березку, потом на Василия Родионовича.

— Дядя Вася, вот счастье-то ей какое!

Отец Родьки тоже глянул на березку, но ничего не сказал.

Вскоре они выбрались на старую каменистую тропу, протянувшуюся по склону горы. Видимо, когда-то давным-давно эта пешая тропа была людной: она еще и сейчас кое-где на изгибах гола, как яичная скорлупа. Но время все же берет свое: заброшенная тропа уже позаросла кустиками иниеватого пырея — красивой травы, которая даже в жаркую погоду кажется слегка прихваченной морозцем.

— Дядя Вася, — сказала Клавка, жуя тонюсенький стебелек травы, — говорят, тут в горах раньше была какая-то веселая тропа. Вы не слышали?

Укорачивая шаг, Василий Родионович притопнул ногой и усмехнулся:

— А вот она, старушка, по ней и ползем!

— Да неужели? — оживилась Клавка. — А почему ее так прозвали?

— Там, вон на той поляне, стоял когда-то, еще при Петре Первом, асфальтовый завод, — заговорил Василий Родионович. — Рабочие жили в лесу, в землянках. Ну, и… сама понимаешь, какая это была жизнь. Когда наступала получка, рабочие ходили на Бахилову поляну на людей посмотреть, в кабаке повеселиться. Не зря пословица говорит: «Глуби моря не высушить, горю сердца не вымучить…» Заводика того и в помине теперь не осталось, ямы и те позаросли бурьяном. А тропа, которую рабочие протоптали, так и зовется с тех пор веселой: ведь они с песнями да прибаутками обратно возвращались…

Чем выше поднимались они в гору, тем суше и прозрачней становился воздух, пропитанный хвоей: со всех сторон их обступали теперь сосны. Из-под ног тучами прыгали потревоженные кузнечики, ударяясь о жесткую, перестоявшую траву. Казалось, что шуршали невидимые капли начинающегося дождя.

Внезапно Василий Родионович, шедший впереди всех, остановился, повернул к ребятам голову и показал глазами на стоявшую слева у обрыва сосенку-малышку, безбоязненно раскинувшую над пропастью свои колючие лапки-ежики.

На одной из верхних веток настороженно покачивалась готовая вспорхнуть нарядная птица. Грудь у нее была цвета медного купороса, спина рыжая — будто выгорела, а хвост черный.

— Сизоворонка, — негромко сказал отец Родьки.

«Вот она, оказывается, какая», — подумала Клавка, никогда до этого не видевшая сизоворонки. И тотчас ей вспомнилось прошлое лето, поход на речушку Усу, в пещеру Степана Разина, под предводительством Василия Родионовича.

— Помнишь Усу? — еле шевеля губами, спросила Клава Родьку.

— Не слышу, — прошипел Родька. — О чем ты?

— У-усу-у помнишь? — тоже зашипела Клава. — Оленей помнишь… как они воду пили?

Вдруг сизоворонка вспорхнула и плавно запарила над оврагом. А сосенка замахала вслед птице хрупкой веточкой, на которой та только что сидела.

Поглядев вниз, Клавка тут только заметила, как высоко они уже взобрались на гору: вершины осин на дне оврага слились в одну волнистую зеленую мякоть.

— А помнишь, как я на Усе с обрыва сорвался и локоть расшиб? — еще тише заговорил Родька, следя взглядом за полетом сизоворонки. — Помнишь?

— Как же, — улыбнулась Клавка. — Даже помню, как дядя Вася тебе руку перевязывал… Сорвал какой-то листик, приложил к руке, и кровь сразу перестала. Я даже помню… — Клавка замолчала и показала на сосенку, сделав большие глаза; ее тонкие, золотисто-рыжие брови дугой полезли на матово-белый, чистый лоб.