— «Какое, какое»! Чай, у нас не столица… всегда один сорт — лед с молоком. Сколько?

Себе мороженого Саша не взял. А Ромка, развернув гремящую бумажку, принялся посасывать льдистый брикет, обжигающий губы нестерпимым холодом.

— Скажи, Роман, выхожу вчера вечером во двор… а у тебя на крыльце девушка стоит, — снова закуривая, сказал, как бы между прочим, Саша.

Он хотел добавить что-то еще, но Ромка опередил:

— Так это ж Татьяна была… сестра двоюродная!

Ромка откусил от брикета большой кусок и чуть не поперхнулся.

— А вы ее разве не знаете? Татьяну нашу? Ах, не узнали… Мать говорит, отчаянная головушка. Это про Таню. Она ведь горьковчанка. Отец у нее знаете кто? О-го-го! Знаменитый на всю Волгу крановщик. На самом видном месте в порту вот такой его портретище висит! Мы с матерью прошлым летом в гостях у дяди Миши были. Живут они с теткой Кирой в отдельной квартире на берегу Волги. А Татьяна, когда кончила десятилетку, не захотела ни в институте учиться, ни в Горьком оставаться. Прикатила к нам сюда и на завод пошла. Работницей. Такая бедовая, никакого сладу с ней! Я вот тоже… тоже весь в нее!

Ромка перевел дух и с недоумением глянул на свои липкие пальцы. Странно, куда же делось мороженое? Ведь он раза три — не больше — откусывал от брикета. А брикет… брикет с Сашину ладонь был!

— Еще хочешь? — спросил Саша.

Сказать «да» вроде как-то неловко, сказать «нет» — будет неправда, а его всю жизнь только и учат говорить правду. Лучше совсем ничего не говорить. Авось Саша сам догадается, что Ромка не прочь полакомиться еще одной порцией мороженого.

И Саша догадался.

Развертывая новый брикет, Ромка глубокомысленно заявил:

— Я так думаю: напрасно они все ахают — и дядя с тетей, и моя мать. Из Татьяны что-нибудь да выйдет. Ее уж бригадиром назначили. Разве это плохо?

— Очень даже неплохо, — согласился Саша и достал из нагрудного кармана вдвое сложенный конверт. Повертел его в руке, повертел и прибавил: — Тут поручение одно… нам вместе с Таней. А я нынче не смогу ее увидеть. Ты не передашь этот пакет Тане?

— Почему же не передам? Я мигом… хоть сейчас!

— Тогда — полный вперед!

Ромка взял из рук Саши конверт и бегом помчался на Садовую самым кратчайшим путем. Бежал он не только потому, что спешил поскорее выполнить Сашину просьбу, была и другая причина: от этих двух льдистых брикетов у Ромки все внутренности закоченели.

На углу Садовой Ромка внезапно остановился. А не обманул ли его Саша? Вдруг в этом письме разговор не о каком-то там поручении, а о нем, Ромке? Вдруг в этом письме Саша рассказывает Тане о Ромкиной торговле на рынке? У Пузиковой втайне разве что удержится! Ромкиной матери она побоялась наябедничать— знала, наверно, что Ромка в это время был дома. А Саша — ого, ему за милую душу обо всем растрезвонила!

Ромка со всех сторон оглядел зеленоватый конверт.

Конверт оказался заклеенным. Теперь уж Ромка не сомневался: письмо, конечно, о нем! Тут и гадать нечего!

Что делать? Не отдавать Тане письмо? А вдруг Саша завтра же повстречает Таню и спросит: «Вам Роман передавал мое письмецо?.. Как, нет?»

Спрятавшись за чей-то палисадник, Ромка снова принялся обнюхивать конверт. Ну как заглянуть в него хоть краешком глаза?

И тут — Ромка вначале даже не поверил — уголок конверта как-то сам собой оторвался. Ромка легонько просунул в дырочку мизинец, и конверт — эдакая удача — тотчас расклеился.

Не сразу вынул Ромка из конверта письмо, не сразу отважился его прочесть.

«Мне надо вам многое сказать о себе. Приходите сегодня в парк к девяти часам вечера. Очень и очень прошу. Буду ждать у фонтана».

Вместо подписи — одна буква «Т». (Это значит — Татаринцев. Александр Татаринцев.)

Ромка протяжно свистнул. Эх ты, ну зачем, зачем он прочитал чужое письмо? И что ему теперь делать? Отдать Тане письмо в незаклеенном конверте и с оторванным углом?

Нет, нет, ни в коем случае! А если… если сказать Саше: потерял, когда во весь дух бежал на Садовую?

Ведь может Саша написать Тане другое письмо? А почему бы и нет? А захочет, так и без письма обойдется. Встретит Таню на улице и скажет ей все, что ему вздумается сказать. Не к спеху же, наверно, это?

Ромка посмотрел на коротенькое, очень коротенькое Сашино письмо. Разорвать на мелкие клочки и бросить?

Покусывая нижнюю губу, Ромка задумался. Щурил свои быстрые, зеленовато-желтые рысьи глаза и о чем-то думал. Но вот на лбу разгладилась морщинка, вот в глазах забегали бесенята. Нет, письмо он не уничтожит. Оно сейчас пригодится для другого дела.

Кинув в палисадник скомканный конверт, Ромка завернул за угол и опять побежал. А поравнявшись с высокими, наглухо закрытыми воротами, сунул записку в щелку для газет. И громко забарабанил в калитку.

Нечаянно Ромка поднял взгляд, и кулаки его на какой-то миг замерли над головой. Чуть выше железной таблички с собачьей мордой протянулась узкая полоска бумаги. Кто-то в спешке приклеил ее косо. Через всю полоску броские слова: «Позор спекулянту-эксплуататору!»

«Ведь это… это Пузикова… ее работа!» — пронеслось в голове у Ромки, и кулаки снова барабанили по калитке — теперь уже весело-весело.

А когда по ту сторону забора послышались шаркающие шаги, Ромка дал стрекача.

В квартиру, где жила Таня, Ромка ворвался вихрем. Интересно ж было посмотреть, что делает девушка, когда в парке ее с нетерпением поджидает молодой штурман.

Таня стирала на кухне белье. Отжимала в корыте какую-то рубашку и пела:

Ромка перевел дух и тоже загорланил:

Таня выронила из рук рубашку. Оглянулась.

— Господи, напугал-то как! — сказала она и загородила спиной корыто. — Ты чего примчался?

— Здрасте! Что ж, и в гости прийти нельзя?

— Ах, ты в гости. — Таня грустно как-то улыбнулась. — Ну, если в гости, то иди в комнату. На столе ягоды. Сама в лесу собирала. Садись и ешь.

Там в парке, вокруг огромной сухой чаши фонтана с нагой чугунной купальщицей, вышагивал штурман Саша в парадной белой форме. В руках у него букет цветов. Вышагивает, поджидая Татьяну. А она об этом и знать ничего не знает!

— Не хочу твоих ягод! — угрюмо сказал Ромка. Ему почему-то не хотелось смеяться. Он только там, в парке, глядя на Сашу из-за кустов сирени, наконец-то понял, какое это было письмо. Помолчав, Ромка спросил: — А зачем ты затеяла стирку? В такой вечер.

— А какой нынче вечер? — спросила Таня и чуть подвинулась влево. В левом углу корыта высилась горка нестиранного белья. — Какой же нынче вечер?

— Тихий… и… и приятный. — Ромка переступил с ноги на ногу и тоже подвинулся влево.

«Откуда у нее появились мужские майки и трусы? — подумал Ромка. — А вон та рубаха… прямо точь-в-точь Аркашкиного отца рубаха».

Таня почему-то вдруг вся вспыхнула. Вспыхнула до слез.

— Ну чего ты, Роман, уставился? Чего суешь нос не в свое дело? Соседка заболела… заболела и попросила меня постирать.

Вдруг Таня закрыла влажными руками лицо. Ромка на всю жизнь запомнит эти дрожащие, белые, разопревшие от горячей воды руки. Они дрожали.

— Что с тобой, Таня? — не на шутку перепугался Ромка.

А у нее уже дрожали не только руки, но и плечи. И вся она как-то постепенно оседала и оседала, пока совсем не опустилась на забрызганные мыльной пеной половицы.

— Он меня… он меня ни капельки не любит, — сказала, запинаясь, Таня. Сказала и зарыдала.

Ромка присел перед сестрой. И она доверчиво уткнулась к нему в колени мокрым лицом. От Тани пахло не мылом, не корытом с грязным бельем, от нее пахло июльским зноем. И еще цветами.