Я говорю:

— Билл, ты не хочешь пойти позавтракать?

Он отвечает:

— Нет.

Я спускаюсь лестницей на улицу, а он отходит на такое же количество шагов, и руки у него свободно свисают по бокам.

Я спрашиваю:

— Случилось что?

— Да, — говорит он, — ты шулер, мошенничаешь в карты.

— Нет, что ты! — говорю я, — Может, только когда играли мы в первый раз, но с тех пор больше ни разу, клянусь. И я верну все, что тогда выиграл.

— Не вздумай лезть в карман, — предупреждает он.

— Но ты же видишь, что пушка вот, — показываю я, — у меня за поясом.

— А может, у тебя в жилете спрятан «Дерринджер»?

— Клянусь, Билл, никакого «Дерринджера» нет. — И скажу вам одну удивительную вещь: я его сейчас совсем не боялся, а вот он, мне кажется, меня Шайен побаивался. Нет, не боялся я Бешеного Билла, я ведь не собирался с ним стреляться. А что касается его, то едва ли он сильно опасался, что я способен с ним тягаться в обращеньи с пушкой. Нет, он страшился вероломства, коварного предательства, выстрела в спину, особенно теперь, когда я признал, что однажды играл с ним нечестно. В те времена признаться в чем-нибудь подобном, даже будучи пойманным за руку, решался мало кто.

— А хочешь, доставай его, — говорит он кивая на мой револьвер.

— Нет, не хочу, — отвечаю.

— Чёрт побери, — говорит он. — Я же научил тебя всему, чего умею! Ты же сам видел, что стреляешь не хуже. Все ведь честно, верно?

Я ничего не ответил.

— Что, разве нет? — повторил он свой вопрос, едва ли меня не умоляя. — Вот что, дружище, никто ещё не смог играть как шулер с Бешеным Биллом. А если тебе нужны были деньги, стоило только попросить.

— Я уже сказал, что с тобой никогда не мухлевал. Кроме одного раза…

— Тогда, — говорил он, — ты, приятель, ко всему ещё и лжец. А Бешеному Биллу никто никогда не лжет.

А теперь следует отметить два момента в этой нашей Словесной перепалке. Первый — о себе он говорил как будто он целая организация или там департамент; ему лично плевать было с высокой горки на эти мои предполагаемые оскорбления, но он не мог допустить такого безответственного обращения с благородной фирмой «Бешеный Билл Хикок Инкорпорейтид». Знаете, это как если бы говорить «Ваша честь», имея в виду высокий суд, а не какое-то конкретное истасканное лицо.

А второй момент вот какой. Он говорил все резче и оскорбительней, добавив к слову «шулер» ещё и «лжец», причём, оба эти слова в те времена на Западе были смертельным оскорблением, хотя со временем, кажется, они несколько подутратили эту свою крепость. По-моему, так, слово за слово, и он дошел бы до «сукиного сына», а это уже было выше всякой меры, ну, разве «конокрад» тогда было не менее поносным, а, может, даже пообидней, но тут оно было — пришей кобыле хвост. И если вас при всем честном народе обзывали каким-нибудь из этих слов, то вы это не могли просто так оставить — такое оскорбление смывалось только кровью.

Однако на улице, к моему счастью, ещё не было ни одной живой души, так что стать свидетелем моего позора при ярком свете белого дня было некому. Другие игроки уже скрылись за углом, а бармен ушел через чёрный ход, проулком.

Но в любой момент мог кто-нибудь возникнуть так, что ещё до этого я должен был сделать выбор: либо быстрая смерть, либо на всю жизнь бесчестие. Кажется, я понятно выразился, что драться с Бешеным Биллом не собирался. Но, с другой стороны, мне не хотелось, чтоб о моем отказе стало известно всем. Если об этом узнают, то все — в покер мне больше не играть. И дело не только в том, что скоро все узнают, что я мухлюю, но и потому что станут считать меня трусом, которому впредь можно садиться на голову и которым безнаказанно можно помыкать. Последнее и правда было страшно, потому как в те времена шулера были не в редкость. Мухлевать пытались все, все кому не лень — просто я был ловчее других. Оно ведь и сам Хикок иногда за покером украдкой смотрел снос. Конечно, так не узнаешь, что у кого на руках, но видеть, что в сносе, — это уже немало. Вот почему тогдашние правила доходили аж до того, что если кого за этим делом схватят за руку, то ему уже не сносить головы. Да только Хикок-то играл обычно в карты с теми, кто сам его боялся как огня.

Так что морали он придерживался не больше меня, но, что меня совсем уж возмущало, это то, что он заговорил о честности, не имея ни малейшего понятия о том, как я его вожу за нос. Если можно так сказать, он обвинял меня в убийстве, не имея в знак доказательства трупа. И говорю вам об этом только потому, чтоб вы не судили меня слишком строго, когда услышите, что было дальше…

В следующую минуту я вдруг вижу, как навстречу по улице катит фургон — все ещё слишком далеко, чтобы возница понял, какая тут у нас каша заварилась, но ещё чуть-чуть, и он будет рядом.

Я сместился так, чтоб от Бешеного Билла быть на запад, то есть, чтоб солнце оказалось прямо у него над головой, то есть, било прямо мне в глаза. При других обстоятельствах я бы просто опустил поля своей широкополой шляпы, но сейчас, оказавшись лицом к лицу с таким человеком, как Хикок, нельзя было сделать даже самое невинное движение.

Вот я и щурился.

— Так, значит, ты утверждаешь, что я шулер? — переспрашиваю у него.

— Да, утверждаю, — говорит он.

— И лжец?

— Да. Лжец. Тогда я говорю:

— Позволь опустить поля шляпы. Ясное дело — левой рукой. Солнце бьет прямо в глаза.

— Сделай милость, но только потихоньку, — разрешает он и при этом сует большие пальцы за пояс — как раз перед белыми рукоятками «Кольтов».

Моя левая рука медленно-медленно поползла вверх, словно гусеница по стене, на ширину пальца надвинула шляпу на лоб. Потом я выворачиваю руку ладонью от себя и резко разжимаю пальцы. А сам же тем временем правой — хвать пушку.

Какую-то долю секунды я не знал, что делает Бешеный Билл — если помните, не кто иной как он научил меня во время поединка сосредотачиваться на самом себе. Поэтому не скажу, чтоб хорошо видел, как он обнажил оружие, зато уж видел яснее ясного, как дуло его «Кольта» изрыгнуло прямо в меня свинец и дым.

Тут бы мне и крышка, не пойди я на хитрость. Так вот, ловлю я солнечный лучик своим волшебным перстеньком и посылаю зайчика прямо Хикоку в глаза, а сам тем временем валюсь на землю. Он ослеплен, причём внезапно, но действует как всегда молниеносно и дважды бабахает точь-в-точь туда, где всего лишь какой-то миг тому назад была моя голова. Думаю, какую-то минуту он ничего перед собой не видит — только плывут у него перед глазами зеленые круги, потому что далее он опускает свой «Кольт» и стоит себе, не может проморгаться. И вид у него, как я припоминаю, прямо-таки жалкий, и это при всех его шести футах, затянутых в кожу, да ещё с меховой оторочкой.

А я, целый, невредимый и в полной безопасности, лежу себе на земле под его огнем и в ус себе не дую. Но лежу себе тихо, не осмеливаясь и рта раскрыть, иначе ему тогда раз плюнуть пальнуть на звук моего голоса. Мой же револьвер у меня, и в этот момент я мог бы запросто укокошить великого Бешеного Билла, тем самым войдя в историю.

Ну, на самом-то деле тишина стояла не дольше, чем пальба, потому что тут Билл и говорит:

— Ладно, дружище, опять твоя взяла. Давай стреляй, ну…

Я молчу.

— Говорю тебе, давай стреляй, а то ведь и я стрельну!

А тот паренек на фургоне прижался к обочине еще за пару кварталов и забился под свою телегу, как мышка. Парочка выстрелов в те дни вряд ли кого подняла бы с постели, тем более в такую рань, так что кроме этого парня, насколько мне известно, никто нас не видел.

— Ты что, хочешь сделать из меня посмешище? — возмущается Билл, приходя прямо-таки в бешенство, и посылает ещё три куска свинца — как раз туда, где я, по его мнению, должен был находиться; завершилась его пальба молниеносной «пограничной сменой», когда пушка из левой руки перелетела в правую, чуть не столкнувшись в воздухе со своей товаркой, совершавшей обратный перелет. Эффектный трюк, на который способен лишь настоящий профессионал.