Я полагаю, именно из-за таких событий Старая Шкура и даже его свирепые молодые люди вынуждены были ограничить свои амбиции и постараться просто выжить, и через некоторое время мы оказались в одном селении с людьми Черного Котла, которого белые люди в более поздние времена называли иногда великим индейским государственным мужем, — я думаю, потому, что он всегда подписывал договоры, чтобы сохранить мир, и отдал большую часть шайенских охотничьих земель железнодорожным компаниям и ранчерам.

Как бы то ни было, именно так я оказался в битве при Уошито. И, как обычно, на стороне побеждённых.

К Чёрному Котлу мы пристали в конце большой летней охоты на бизонов, во время которой все Шайены в этих краях сошлись вместе, и потом подались вглубь Индейской территории, через реку Канейдлан, мимо Антилоп-хилс (Антилопских Холмов) и дальше в долину реки Уошито, в резервацию, что была отведена Шайенам по договору на Медисин-Лодже. Там, растянувшись вдоль реки, обосновалось несколько стойбищ: мы, ниже нас по течению ещё одно селение Шайенов, дальше Арапахи, Кайовы, Команчи и несколько Апачей. В этой долине, поросшей тополиными лесами, индейцы и решили перезимовать.

Место было что надо, подходящее; однако Старой Шкуре тут отчего-то не нравилось и он все сетовал на его унылость, все бубнил, что вода тут горькая, хотя я этого никак не замечал. И всё же я его не упрекал, потому как здесь, среди такого скопища народа, находились вожди и повлиятельнее: и Чёрный Котёл, и вождь Арапахов Маленький Ворон, и знаменитый разбойник-Кайова Сатанта; тот, вообще, раскрасил себя красной краской по пояс, везде слонялся и все трубил в армейский горн. И все они ноль внимания на Старую Шкуру, да оно и понятно: он-то и стал участвовать в совете на Мадисин-Лодж, был беден и под его началом было всего, что называется, полторы калеки. Да, спесь — порок общий для всех имеющих власть, будь они бледнолицые или краснокожие.

И мой старый вождь по большей части был предоставлен самому себе: сидел в гордом одиночестве, предаваясь видениям, и лишь изредка пускался произносить речи, но в те дни много публики не собирал: юноши его на него дулись за то, что он не ходил на тот совет, ведь другие индейцы то и дело хвастали подарками, полученными там, и расточали похвалы грандиозному конному представлению, что перед правительственной комиссией устроили различные племена; а краснокожих хлебом не корми, а только дай поглядеть какое-нибудь зрелище или попраздновать. Помню, давным-давно, я ещё был ребёнком, стояли мы на реке Сюрпрайз, неподалёку от Лакотов. И вот в один прекрасный день они давай из всех стволов палить да вопить во все глотку. Мы грешным делом подумали — может, на них кто напал, вот и бросились им на выручку, но выясняем, что они просто-напросто гуляют. Тут Горб у них и спрашивает — с чего, на что они ему и отвечают, дескать, не знаем, но солдаты в форте Ларами празднуют, и Лакотам не хотелось бы, чтобы о них подумали, что они, мол, не умеют веселиться. Тогда Горб говорит, что он считает, что и Настоящим Людям надо устроить праздник; так что мы тоже весь тот день орали, издавали боевые кличи и тратили патроны почем зря. Позже я понял, что это было Четвёртое июля, День Независимости.

Вам, наверно, интересно, а что сталось с теми двумя индейцами, что я их все время упоминал, когда рассказывал о своей юности среди Шайенов и которые, когда я попал к индейцам во второй раз, казалось, бесследно пропали. Я говорю о моём враге, Младшем Медведе, который стал Человеком Наоборот, и Лошадке, что сделался химанехом.

Оба были живы — я наводил справки и выяснил, что они просто кочуют с другими общинами, по-моему, потому как нуждаются в компании себе подобных, да и к тому же для маленькой кочевой общины Старой Шкуры два представителя столь диковинных профессий — это уж слишком. Человеку Наоборот, должно быть, чертовски одиноко, так как ему с обыкновенными людьми постоянно приходилось говорить задом-наперёд; а химанеху, хотя он все время в компании женщин — судачит с ними, шьет и все такое прочее — зачастую, наверно, не хватает родственных душ.

И мне недоставало их обоих по одной и той же причине. Ведь у меня совсем не было друзей кроме Старой Шкуры, да и никаких своих личных недругов — тоже. Впрочем, я говорил уже, что чего-чего, а вражды и неприязни ко мне хватало, и только я более-менее привык мирно проходить мимо молодых людей из стойбища Старой Шкуры, как мы влились в орду Черного Котла, и все началось с начала, потому как, несмотря на то, что Шайены находились якобы в состоянии мира, у них и в мыслях не было распространять его на белых, и они, пока стояла хорошая погода, как и прежде совершали набеги на ранчо и фермы, так что стоило кому-нибудь из них прискакать в селение и встретиться со мной — как он тут же хватался за нож, даже в центре нашего стойбища. И не то чтобы это я им не нравился лично, нет. Им не нравился цвет моей кожи. Так вот я и хотел сказать о Младшем Медведе, что знал меня как облупленного, как оно всегда и бывает между личными врагами; теперь, когда его не было под боком, я понял, какое наслаждение испытывал я от его враждебности, сугубо личной враждебности ко мне, а не к цвету кожи, враждебности с детства.

Что же касается Лошадки, то благодаря его образу жизни, его ничто не тяготило: с ним в компании всегда было приятно: он мог спеть, сплясать, с ним можно было покалякать, потому как в отличие от Шайенов-воинов ему не надо было без конца заботиться о поддержании мужского достоинства и магической силы. И если случится, что речь вдруг зайдет о химанехах, я всякий раз буду употреблять индейское словцо, потому как, в отличие от своего белого собрата, химанех своё место в жизни знает.

Так, значит, обоих, и Младшего Медведя, и Лошадку я встретил в огромном стойбище на Уошито, о чём и собираюсь вам сейчас поведать.

Стоял конец ноября; реку сковала корка льда, и в долине выпало снегу чуть ли не по колено. Днём снег обычно немного подтаивал, а потом ночью подмерзал, образуя твёрдый наст — бывало выйдёшь за стойбище с его утоптанным снегом, как поднимется такой скрип и хруст, словно это несется стадо бизонов, да ещё чего доброго в кровь изрежешь ноги. Но сюда на зимовье индейцы все прибывали и прибывали; и не только отряды воинов, но и целые кочевья: женщины, дети, табуны лошадей да своры собак. Стоило им расположиться, как я обычно давай высматривать — вдруг среди них есть кто из бледнолицых. При этом столько неприятных столкновений имел я с молодыми задиристыми воинами, что пришлось мне раскрасить себя точно так же как когда-то в битве при Соломон-Форк. А чтобы спрятать свою рыжую шевелюру, у шамана за пару замшевых накидок Солнечного Света я выменял один из этих его наголовников — бизонью голову с рогами. Только раскрасил себя я не цветной краской, а наоборот — совершенно чёрной, из сажи и сала. Тем паче, что моя одежда европейского покроя всё равно изодралась, и носил я теперь ноговицы да синее одеяло. Тем не менее все знали, что я белый, но кажется, начали ко мне относиться лучше за то, что я превратился в индейца настолько, насколько это вообще возможно.

Так вот, сэр, в тот день про который я веду рассказ, пожаловала ещё одна кочевая община и стала устанавливать свои типи, где-то в миле ниже нас по течению, там где Уошито изгибается подковой, и где глубоко уже у самого берега — футов восемь. Те, что знал про это место, как правило, новоприбывших о нем предупреждали, а то вдруг взбредёт кому в голову тут окунуться, ведь все Шайены привыкли обмываться в холодной воде поутру. И, ей-Богу, кто-то из них уже и правда купался, сигая в студеную воду прямо с обрыва. И пока женщины ставили типи, они в этот собачий лютый холод плавали в ледяном крошеве. Вот в этот-то момент и оказался я неподалёку. Гляжу — а на середине реки — Младший Медведь! Плавал он презабавно: на каждом втором взмахе рук голова его обычно поднималась из воды до края носа — а глаза при этом оставались закрытыми, потому как сверху, понятно, вода стекала, а так как ртом он дышал, то казалось, что это всплывает утопленник с речного дна.