Первым опомнился Боуэр. На своем приземистом пони он достал рослую Викторию и схватил её под уздцы. Вокруг уже свистели индейские пули, и на плече у него сквозь куртку из оленьей кожи проступило тёмное пятно. Он был ранен, но, похоже, сгоряча этого даже не заметил.

Между тем, кое-кто из наших — из тех, кто уже догадался что к чему, — не дожидаясь команды, открыл ответный огонь. Залпа не получилось, но в наших обстоятельствах то было лучшее, что они могли сделать: какое-никакое, но то было действие, и оно вырвало из бездействия остальных. Голосом и жестами Кук вновь пытался бросить людей в седло. Было ясно, что если мы сейчас же не выберемся из лощины хоть куда-нибудь, на оперативный простор — ну, где могла бы маневрировать конница, — то прямо тут, в лощине, нас всех и положат. Вместе с лошадьми.

К тому моменту вышел из оцепенения и сам Кастер. Он повторил свою команду; на сей раз сигнал выдался как надо, и уже в следующее мгновение мы лавиной мчались вниз по Медсин Тейл и доскакали почти до самой воды. Индейцы, большинство из которых были спешившись, откатились назад и даже оказались в реке. От сотен всадников, а ещё большего числа пеших, брод забурлил как кипящий котел; но даром, что и река была неширока, и брод мелок — пешим вода по грудь, в то единственное решающее мгновение он был настолько запружен телами — и людскими, и конскими, что проскочить на ту сторону нам уже не удалось.

По счастью, справа под углом в 45° открылась ложбинка, и мы тут же кинули лошадей туда. Под плотным индейским огнем мы вихрем промчались вдоль поросшего густой травой берега, влетели в ложбинку и выскочили на высокий голый хребет. Хребет подымался на север, и где-то в миле от нас виднелась его наивысшая точка; туда-то, к вершине, Кастер и направил остатки своего полка — и то верно: лучшего места для обороны было и не сыскать. Роковым стечением обстоятельств оно-то и станет нашим «последним бастионом».

Впрочем, в той дикой скачке по косогору ни о каком «последнем бастионе» Кастер, конечно, и не думал, — он просто совершал удачный маневр: хоть и временно, но выводил людей из под обстрела, потеряв при этом всего лишь несколько человек, да и тех, можно сказать, ещё у брода. Отдавая ему должное, надо признать, что при той, казалось бы, всеобщей неразберихе, что творилась у реки, он совершил почти что невозможное: он сохранил управление войсками. Оглянувшись на скаку, я вдруг с удивлением обнаружил, что мы все ещё соблюдаем строй: скачем в колонну по четыре.

И всё б то оно было и хорошо, когда б у нашего спасительного маневра не было ещё обратной стороны. Обратная же, губительная для нас сторона была такова: едва завидев вражескую спину, индеец преисполняется не только гордости, но и такого воинственного пылу, что сбить тот пыл может только пуля; индейцу, ему ведь нет разницы между бегством и ретирадой по всем правилам, вот он и думает, что дело сделано, осталось только его довершить, а всякое при этом сопротивление его только злит. Теперь вам ясно, какое впечатление на индейцев произвела наша ретирада: для них то был верный признак того, что нам конец. Так оно и оказалось. А начало конца наблюдали те самые четыре Шайена, перед которыми — в такой неподходящий момент! — спасовал Кастер. Уж сколько лет прошло, а я все не возьму в толк: какого же… он вдруг взял да остановился — перед лицом четырёх дикарей, когда за спиной у него двести человек, двести карабинов! И знаете, иного объяснения, кроме как то, что он просто опешил, я, честно говоря, не нахожу. При той «куриной слепоте», что, как нарочно, поразила его командный ум в тот день, ему, должно быть, почудилось, что это и есть все индейские силы, обороняющие деревню; будучи сам человеком храбрым, причем, храбрым до отчаяния, до безрассудства, генерал, конечно, признавал это качество и за другими, но… не до такой же степени. Вот это его и озадачило. А нас погубило.

Действительно, эти четверо вовсе не собирались потрясать генерала своей храбростью. И никакого безрассудства в их действиях не было. Наоборот, их действия были совершенно разумны, ибо подчинялись ясно поставленной цели — выиграть время. За их спинами уже переходили реку другие воины, а ещё больше воинов занимали места в засадах, куда должны были оттеснить нас. Так что за их действиями скрывалось не отчаяние, а стратегия.

Да, странная смена ролей произошла в тот день на Литтл Бигхорн! Рино был послан в атаку, а вместо этого занимался обороной, потому что атаковали индейцы; Кастер собирался окружить деревню, а вместо этого оказался окружен сам. В своей последней великой битве индейцы действовали так, как должны были действовать мы, а мы — что ж, нас ожидала участь, какую мы уготовили им.

Пока мы в спешке отступали, вернее, мчались по гребню к спасительной высотке, наш строй совершенно рассыпался — местность для кавалерии была явно неподходящая. Когда же я оглянулся, то понял, что рассыпанный строй — это ещё не беда, а настоящая беда подходит с юга. Оттуда накатывалась длинная волна всадников — то были воины великого вождя Лакотов по имени Ссадина. А произошло то, что в конце концов они загнали Рино на тот высокий холм, с какого Кастер ранее лицезрел деревню, обложили его там и на положении осажденного оставили добивать на потом. Главные события, как верно рассудил Ссадина, должны были разыграться у нас… Их было не меньше тыщи, и скакали они с той непоколебимой уверенностью в себе, от которой у противника дрожат поджилки и в пятки уходит душа. В топоте копыт их лошадей слышалась поступь рока.

Тем временем на склоне, что спускался к реке, наши «серые лошадки» напоролись на засаду и оказались отрезаны: Лакоты, что дотоле скрывались в ложбинках с речной стороны, с гиком и криком вдруг выросли перед ними и осыпали их стрелами. «Серые» дрогнули, остановились и сбились в кучу; их потеснили и наконец загнали в глубокий овраг; он-то и стал их могилой. В считанные минуты дно оврага покрылось трупами, среди которых метались обезумевшие кони. Кони рвались наружу, но их копыта скользили и обрывались на почти отвесных стенах оврага. Коней Лакоты не стреляли, но погибали они и без индейских стрел.

Бойня в овраге могла выбить из седла любого командира, но только не Кастера. Увидев опасность с юга, он мигом спешил роту Колхауна, и та с ходу открыла беглый огонь по воинам Ссадины, вынудив их спешиться и залечь. Впрочем, если первое было очевидно, то второе могло лишь показаться, причем, показаться лишь самому Колхауну и его людям. Стрельба, едва, начавшись, тут же и прекратилась, дым развеялся и в дрожащем воздухе я заметил картину, от которой честно вам скажу, лично у меня волосы встали дыбом: в ожидании новой атаки рота Колхауна готовилась к долговременной обороне.

Выглядело это так: цепь растягивалась по фронту и для расширения сектора выгибалась в дугу; кони (опять же по четыре с одним солдатом на четверку) отводились в сторону и в тыл; ну и поскольку порядок есть порядок, то между солдатами, стало быть, устанавливался равный интервал. При этих перестроениях все ходят чуть не в полный рост, поглядывают туда, где средь моря полыни гуляют бесхозные индейские пони, и, небось, радуются — не нарадуются на дальнобойность своих карабинов: всадника-то они в любой момент снимут, пусть только сунется, если не трус. И не удивляет их, значит, ни затянувшееся затишье ни вольное поведение индейских лошадок — никто из них даже не подозревает, что никакого «любого» момента в запасе у них уже нет. Потому что убивать их будут прямо сейчас.

Я уже рассказывал вам о том, что такое наступательный дух индейцев; но даже не зная этого — по одной лишь поступи их коней можно было догадаться, что уж чего-чего, а разлеживаться индейцы не станут. С первыми ж выстрелами они не то что спешились — они скользнули в траву и уже в следующее мгновение ползли в направлении роты Колхауна. И пока рота занималась оборонительными порядками, они подползли к ней настолько близко, что карабины были уже не страшнее стрел; а верней сказать, стрелы стали опасней карабинов.