Когда же я подошёл к ней, она шепнула:

— Хочешь, я подложу ещё дров в огонь?

— Нет, не надо, — отвечаю, а у самого зуб на зуб не попадает, потому что из-под одеяла Вунхэй я вылез весь в поту, который теперь прямо на мне превращался в лёд.

— Тогда, — говорит она, — иди лучше сюда, пока не замерз.

Звали её Роющим Медведем, и была она лет на пару старше, чем Солнечный Свет. Ей двадцать три-двадцать четыре. Скуластая очень, и это впечатление она, бывало, усугубляла тем, что носила косички за ушами. Черты лица у неё были резкие, но правильные и была она крепка как кобылица. Лежала она одетой, но пока я добрался до неё, успела задрать подол. Из всех сестёр одна она была ниже меня ростом, но мощная была — ничего не скажешь. Допустив меня на поле брани, она заставила меня биться до победного исхода и при этом пятками так впилась в меня, словно ехала верхом, только вверх ногами — долго ещё потом у меня оставались синяки…

Потом ей захотелось поговорить:

— Я слышала, что белая женщина, которая живет у Младшего Медведя, — уродлива и странно пахнет. Я знала, что она не может быть твоей женой. Только такой трус как он, станет держать такую женщину.

И т. д. и т. п. Да, ехидная она была, эта сестра, но надо вам сказать, что немного злости женщине в постели совсем не помешает. Наоборот, придаст остроты. Это как с лошадьми: самые лучшие боевые кони всегда немного норовисты — потому-то такому и не грозит быть запряжённым в волокушу.

К тому времени, как я оторвался от Роющего Медведя, у меня голова пошла кругом, я словно захмелел, но она, раззадорившись от своих собственных слов, вцепилась в меня и требовала ещё один заезд.

— Не уходи, — прошептала она, — Женщина-Кукуруза слишком устала.

Это относилось к последней сестре, вдове с двумя детьми, которые лежали рядом с ней. Клянусь, о ней я как-то даже до сих пор и не думал. Была она крупнее и полнее своих сестёр, и старше, лет эдак двадцати восьми.

— Я тоже устал, — говорю Роющему Медведю, — и ты, наверное, устала. Лучше спи…

Но когда возвращался на своё место возле Света, чувствовал, что она следит за мной, так что пришлось прилечь ненадолго и притвориться спящим, прежде чем её голова исчезла под одеялами и я смог украдкой встать и пробраться к Женщине-Кукурузе.

Да, я устал и всё тело моё ломило, но покуда оставалась ещё одна сестра, что-то пекло меня и толкало вперёд. Но как бы там ни было, когда я к ней подобрался, Кукуруза спала, и я без церемоний откинул одеяло и юркнул к ней. Она, даже толком не проснувшись, тут же обхватила меня — у неё уже был муж и двое детей, и всё это ей было не в новинку, как для Вунхэй, и не было жаркой битвой, как для Роющего Медведя, а было чем-то простым и нормальным, как глоток воды или кусок пищи. Она была теплой и мягкой, и на такого парня, нервного и тощего, как я, действовала весьма успокаивающе.

Кто из них был лучше? А это уж не вашего ума дело. Может, я и так сказал слишком много, ну да, ладно… Одно поймите: мое поведение в ту ночь по шайенским понятиям совсем не было развратом, а как раз наоборот: все они считались моими жёнами и я выполнял свой долг.

Надо ли говорить, что после выполнения этого долга я едва волочил ноги, зато в душе моей воцарился величайший покой. Мне не спалось по-прежнему, но больше меня не мучили ни горести-печали, ни заботы. Я опять надел набедренную повязку и ноговицы — рубашку я так и не снимал — завернулся в одеяло и вышел на улицу.

Меня обдало ледяным воздухом. Стоял такой трескучий мороз, что от стужи нельзя было вздохнуть всей грудью. Из стойбища Младшего Медведя, за милю от нашего, донёсся гулкий собачий лай. Луна уже скрылась и было темным-темно. Наступила предрассветная пора.

Итак, почти всю ночь я провел за исполнением своих мужских обязанностей. Теперь не могло быть ни малейшего сомнения в том, что я раз и навсегда заделался стопроцентным Шайеном, по крайней мере настолько, насколько это вообще зависело от тела. В результате этих моих ночных трудов вполне мог зародиться новый человек, а то и два; а ведь тогда мне и в голову не приходило, каково бы им пришлось в этом мире, который с каждым днём становился все хуже и хуже даже для чистопородных созданий. Да, об этом тогда я и не подумал, ибо в тот момент меня посетило то редкое чувство, когда все вокруг кажется удивительным, ясным и слаженным. В тот миг мне казалось, что мир устроен правильно и справедливо. Духи помогали мне, иначе и не скажешь. Я ОЩУТИЛ СЕБЯ ЦЕНТРОМ МИРА. И это чувство ни с чем не сравнить: чувствуешь как время сворачивается кольцами вокруг тебя, а ты стоишь посередке и властен над всем сущим, что принимает форму линии, угла или квадрата. Словно Старая Шкура над теми антилопами, которых он околдовал, и они, как зачарованные, двинулись туда, куда он хотел, прямо к нему, а кругом, и ближе и дальше, выстроились Шайены, нынешние и прошлые, живые и духи, потому как все и вся в этом мире связано и Тайна сия велика…

Это был прекрасный миг. И тут, прямо из ночной тьмы, вдруг появляется Солнечный Свет. Я её скорее почуял, чем увидел, до того была кромешная тьма.

— Тебе не спится? — спрашиваю я, полагая, что она вышла из типи.

— Я ходила в лес, — говорит она, протягивает руки и передает мне крохотный сверток в одеяле: внутри — как будто теплится уголек. Но то был не уголек, а новорожденный младенец. Пока я выполнял свой долг, она тихонько встала, вышла в лес и родила.

— У тебя теперь ещё один сын, — говорит она. — Он будет голосистым. Разве ты не слыхал его могучий крик?

Но, конечно, там с сёстрами, я ничего не слушал и ничего не слышал. Я вообще не заметил, что она вышла.

— Я надеюсь, наши враги далеко, — добавила она, — потому что он громко кричал, когда пришёл.

Ну, это нисколько не повредило этому ощущению мира и покоя у меня в душе, а наоборот — усилило его. Я прижал малыша к груди, а Солнечный Свет склонила голову ко мне на плечо — и тут случилось вот что. На тёмном горизонте появился пылающий золотистый шар и, медленно вползая на небо, он стал переливаться чудными цветами: багровым, яично-жёлтым, изумрудным, бирюзовым, густо-синим, потом черно-фиолетовым, ярко-синим — и опять засиял голубизной словно глазок в крыше мира, а за ним огромная радуга, та самая, по которой, как по мосту, там, в Другой жизни, проезжают вожди в праздничных одеждах. Наконец, когда этот шар подняли достаточно высоко, на какое-то мгновение от превратился в перламутровый, после чего все цвета сменились ослепительно белым.

— Вот ему имя, — сказала Солнечный Свет, — Утренняя Звезда.

Я передал ей сына и она пошла в типи его кормить.

И так уже получилось, что в этот самый миг, по ту сторону холмов за долиной Уошито, это чудо наблюдал ещё один человек — и он тоже получил своё имя в честь этой звезды. Мне кажется, что он воспринял его как перст судьбы, тот самый, что сделал его генералом в возрасте двадцати трёх лет. И, может, он был прав, потому как через несколько мгновений ему суждено было помчаться навстречу величайшей своей победе.

Через пару лет индейцы-Вороны, что служили у него в разведчиках, назовут его Сыном Утренней Звезды. А на самом деле его звали Джордж Армстронг Кастер.

Вскоре восток озарился первыми лучами света. Заходить в типи я не торопился — меня переполняло счастье, я был настолько счастлив, что подумывал, а не пробить ли мне на самом деле лед на реке и не бухнуться в прорубь, как это делают Шайены. Но моему пони, привязанному рядом, не терпелось поутру попить воды. И тогда он, не поверите, смотрит на меня так своими большими лучистыми глазами и говорит:

— Родимый, своди меня к реке попить воды. — Я не говорю, что он это выразил словами, но он это сказал. Л потом добавил, — Нас ждёт горячая схватка.

И мне плевать, верите вы в это или нет. Он так сказал. И я тому свидетель.

— А-а-а, это ты слышишь, как в верховьях долины хрустит снежный наст, — отвечаю я ему, — Это всего лишь табун лошадей, твои братья и сёстры.