Но как мне объяснить, хоть малость намекнуть об этом индейцу, скажем, Старой Шкуре Типи?

И тут мне помогло появление Младшего Медведя, который ехал как раз в нашу сторону. Само собой, сидел он задом наперед, лицом к хвосту, однако, как раз это и делало его команды-наоборот и подергивания уздечкой нормальными. Он давал лошади команду «влево», имея в виду «вправо», а так как он сидел, поворотясь к лошадиному крестцу, то в этом был опять же здравый смысл, поскольку лошадь шла вперёд, что и надо было.

— Почему, — спрашиваю я, — Младший Медведь стал Человеком Наоборот?

Как я и думал, вождь дал объяснение вполне традиционное:

— Потому что он боялся молнии и грома.

— Вот потому и я решил поехать на запад со своими фурами, — объяснил я.

И, знаете, ведь в этом объяснении была некая доля правды.

Учитывая то, во что, в конце концов, тот договор вылился, я испытываю определенную гордость оттого, что я сыграл кое-какую роль в том, чтобы отправить своих друзей подальше от беды. Чёрный Котёл, Белая Антилопа и другие южные Шайены и Арапахи, которые прикоснулись к перу, оказались в резервации вдоль реки Арканзас, в юго-восточной части Колорадо, месте без дичи, маловодном, с бесплодными землями. А через несколько лет, как раз когда их мирное стойбище располагалось на Песчаной речке — Санд-Крик, на территории той самой резервации Третий Колорадский Добровольческий Кавалерийский полк устроил им кровавую баню…

Эта резня при Санд-Крике произошла в шестьдесят четвертом, в самом конце года. С мятежом к тому времени, как вы знаете, было уже покончено, иначе этой бойни вообще бы не было, потому как войскам было бы не до того.

Что до меня, то после той поездки в Миссури я превратился в домоседа. Да ещё втемяшил себе в голову заделаться крупным бизнесменом-воротилой или там встрять в политику. Ко всему, я заподозрил своих так называемых компаньонов, Болта и Рамиреса, которые Должны были со мной делить все поровну, в нечестности. Но как я мог что-то проверить, когда всё время был в разъездах? В знак доказательства вы бы послушали, как они принялись возражать, когда я заявил, что впредь собираюсь безвыездно работать при лавке!

Ну, в бухгалтерии я не шибко разбирался, так что доказать, насколько они меня обобрали, не мог. Но с тех пор, как перестал разъезжать, моя доля заметно возросла. А следующее, что я сделал, так это построил дом и женился.

Мне было тогда двадцать. Женщина, на которой я женился, вернее, девушка восемнадцати лет от роду, была шведкой. Родилась она в Швейцарии и лишь за несколько лет до этого вместе с родителями переехала в Америку. Осели они в Спирит-Лейк, штат Айова, где её мамаша с папашей были злодейски убиты во время нашумевшей резни, учиненной бандой индейцев из племени Санти-Дакота. Было это лет за пять до нашей женитьбы, так что была она достаточно небольшой, чтобы спрятаться в погребе для картошки, что она и сделала, и в результате осталась жива. Звали эту девушку Олга. И когда я на ней женился, то чтобы её спрятать, потребовалась бы, пожалуй, щель побольше. Потому как росту у неё было едва ли не шесть футов, да и все другое под стать, хотя лишь него жиру не было у неё ни унции. Была она повыше меня, даже когда я обувался в ковбойские сапожки на высоких каблуках.

Кожа у Олги была очень белая и тонкая, а волосы такие красивые и светлые, что даже в пасмурный день, казалось, на них падает солнце. В Денвер она приехала с одним семейством, которое после гибели её родителей взяло её к себе, за что она чёрт знает сколько работала на них: стряпала там, глядела за детьми, убирала, дрова колола — в то время как хозяйка слонялась с недовольным видом по дому, а хозяин так и норовил похлопать Олгу ниже пояса.

Девушка мне приглянулась с самой первой встречи, и дело не в том, что была она красавицей, хотя и была таковой, и не потому, что роскошное тело делало её вдвойне привлекательной при моих деньгах. А главным образом потому, что у неё был золотой характер, лучше и не сыскать. Из себя её вывести было невозможно, а я всегда питал некоторую слабость к кротким женщинам. Так, ей и в голову не приходило, что она втройне уже отработала тем людям, что её взяли, за то немногое, что они для неё сделали. И когда мы поженились, мне каждый Божий день стоило немалого труда удерживать её дома: управившись по хозяйству у нас, она так и рвалась подсобить тому семейству.

А к следующему году у нас с Олгой и у самих появился ребёнок, а ещё я выстроил дом, про который уже упоминал. Славный домишко, весь деревянный, на четыре комнаты, с острой крышей. Конечно, он не шёл ни в какое сравнение с хоромами Пендрейков, но для Денвера был в самый раз. Ребёнок, которого родила Олга, был мальчиком, и мы его назвали Густав в честь её папаши, убитого индейцами, и этот мальчик, хоть ещё и совсем кроха, выглядел вылитым шведом, был такой белобрысенький, голубоглазый…

Из детства среди Шайенов я вынес убеждение, что я смышленый малый, и даже время, проведенное у Пендрейков, ничего не изменило. Ибо, как мне кажется, в любви нельзя быть умным. А вот в бизнесе — можно, И я себя считал парнем что надо. Это при том, что с компаньонами у меня не было даже никакого письменного соглашения, так что Болт взял себе за правило упоминать об этом в конце каждой субботы, когда подбивал приход за неделю, вычитал расход, а потом делил выручку на три части, хотя, как через некоторое время я заметил, наличные брал только я, а он и Рамирес предпочитали свои класть тут же в сейф.

Когда об этом я заикнулся, мне сказали, что они «подвергают свой доход повторной вспашке» — Болт был большой мастер по части таких фразок, когда надо было растолковать какую-нибудь тонкость.

— Тогда на что же вы живете? — спросил я. Рамирес расхохотался, обнажив большие белые зубы, но Болт рассудительно заметил:

— Разумеется, в кредит. Мы, Джек, люди цивилизованные, а цивилизация отнюдь не строится на деньгах как таковых, а скорее на ИДЕЕ денег. Вот, например, возьми индейцев, тех, что торгуют с нами. Допустим, приносят они нам шкурку или чего там и тут же требуют чего-нибудь взамен на ту же сумму. Им и в голову никогда не придет открыть у нас счёт, а ведь по нему они могли бы, когда надо, брать припасы и прочие товары, а долг каждого из них записывался бы, а потом вычиталась стоимость шкурок. Таким образом, они избавились бы от перепадов и скачков в своей дикарской жизни, и круглый год могли бы жить одинаково хорошо, в голодные и сытые времена, выплачивая долг после удачной охоты. Ну, он мог часами излагать свою теорию бизнеса и разглагольствовать о том, как они с Рамиресом предпочитают повторно вкладывать в наше дело свою долю вместо того чтобы сорить деньгами налево и направо. У них самих счета были и у цирюльника, и в салуне, и везде в подобных местах. Ну, а остальные свои потребности они удовлетворяли из наших собственных складов и записывали в бухгалтерскую книгу на свой счёт. Не то, что я: когда я покупал что-нибудь Олге для дома, то тут же вносил в кассу звонкую монету, хотя, разумеется, при этом, как совладелец, пользовался скидкой.

Ну, а на счёт второго, о чём он часто говорил, а именно; что наше дело строится всего лишь на честном слове, и больше ни на чем, то этим он просто гордился, а я — меня это малость тревожило. Я полагаю, он об этом говорил так часто, небось, потому, что я все время требовал оформить все законным образом.

Однако, такой тактикой преуспели они только в одном: моя подозрительность дошла до того, что я больше не стал ничего слушать и решительно воспротивился, и мы наняли стряпчего и справили бумаги, по которым моя треть была узаконена документально. Или, по крайней мере, мне так казалось — хотя бумаги эти я изучал очень придирчиво. Да, тут уж я твёрдо решил не дать маху и бумаги эти проштудировал с превеликим усердием и скрупулезностью — вы ведь знаете, что читать я умел.

Но, видать, у права свой собственный язык, особый… С Олгой мы жили душа в душу, и, главным образом, считаю, потому, что она почти не говорила по-английски, ну, а я, понятное дело, по-шведски — ни бельмеса. А раз уж потолковать по душам нам не удавалось, то мы прекрасно уживались, горшков не били, да и вообще — дурного слова друг от друга не слыхали!