Теперь, видать, он малость оклемался и разглядел, что я валяюсь на земле — подходит ко мне, поддевает носком сапога и говорит:
— Ага, так Шайен я в тебя попал! — Он принял меня за раненого или мёртвого. А я ни гу-гу и глаза закрыты. — Извини, дружище, — говорит он, — но ведь все было честно, не так ли? Я же тебя учил… Ладно, давай-ка снесу тебя к этому коновалу, пускай послушает, а если он скажет, что ты труп, так я тебя похороню по первому разряду, будь покоен.
По всем расчётам ему уже давно было пора сунуть пушку в кобуру, и едва он нагнулся поднять меня, я возвращаюсь к жизни и — тик — дуло ему прямо под нос.
— Ну что, съел? — спрашиваю. — Да за это время я мог бы хлопнуть тебя раз пять, не меньше.
С его образом жизни расходовать энергию на удивление — это уже было слишком. Он только покосился и медленно попятился, поднимая при этом руки вверх… Затем точно так же медленно опустил их вниз и неожиданно расхохотался.
— Старина, — говорит он сквозь смех, — ну, ты даешь! Большего пройдохи я в жизни не встречал! Знаешь, а ведь не одна сотня человек отдала бы все, что у них есть, за единственную возможность вот так пальнуть без помех в Бешеного Билла! Что ж ты так…
Он смеялся, но думаю, что где-то в глубине души Билл крепко обиделся, ведь было задето его самолюбие, а уж чего-чего, но самолюбия у него было в избытке. Боюсь, ему больше бы понравилось, если бы я его убил, чем видеть такое безразличие к своей знаменитой персоне со стороны такой заурядной персоны как я. Но его шкура меня ничуть не интересовала — меня больше беспокоила судьба своей собственной.
Тут он ещё раз попытался намекнуть на значительность своей персоны и говорит:
— Теперь, небось, пойдешь трезвонить, как ты обскакал самого Билла Хикока?
А я ему:
— И не пикну.
Как видите, я слово сдержал и до сих пор рта не раскрыл.
Вообще-то за рекламу, как известно, надо платить. А то ведь с этими патлатыми красавцами типа него да Кастера что получается — не столько огня, сколько дыма, только и слышно: «а ля Кастер» или «а ля Хикок»… И все задарма, тьфу!
От огорчения у него даже усы поникли, но он снова расхохотался, чтобы показать мне своё дружеское расположение, и говорит:
— Знаешь, я тут еду маршалом в Абелин… И если ты, старина, когда-нибудь окажешься в тех краях, буду рад пропустить с тобой стаканчик-другой: само собой, ставлю я… Но провалиться мне на этом самом месте, в покер, чёрт подери, я с тобой не сяду!
Он пожал мне руку. Не помню, говорил ли я, что ладошка-то у него, как для мужчины такой комплекции, была миниатюрной, да и нога, кстати, тоже — не больше моей.
Бешеный Билл повернулся и, не теряя достоинства, побрел по улице, прямой, как палка, и только патлы по плечам — хлоп, хлоп, хлоп… Да ещё эта его курточка до колен — длинноногая девчонка, да и только!
В Канзас-сити я проваландался все лето семьдесят первого. И на жизнь себе и Амелии по-прежнему зарабатывал за покерным столом. Ну, разумеется, по-прежнему мухлевал, не без того… Пару раз был схвачен за руку… А однажды какой-то нервный джентльмен пульнул мне в ягодицу, но пистолетик, будучи дамским, большого урона мне, слава Богу, не нанес, так что вскоре я опять занял своё место за столом… В другой раз ещё один нервный джентльмен погнался за мной с ножиком — пришлось его слегка подстрелить в руку, чтоб не так резво бегал…
Как бы там ни было, но эти незначительные кровопролития весьма заметно подмочили мою репутацию, и теперь уже затащить кого-нибудь за свой стол становилось все труднее, а если это и удавалось, то с меня не спускали глаз.
Так что белая полоса везения сначала покрылась кое-где бледно-серыми крапинками, потом эти крапинки начали неумолимо расплываться в жирные пятна, белые просветы между которыми становились все уже и уже…
Выпадало мне и посидеть когда-никогда за столиком в одной компании с активно практикующими доками кровопускательных наук, независимо и гордо носящими такие печально известные имена как Джек Галахер или, скажем, Билли Джонсон; они как раз обретались в то лето в Канзас-сити. И тут уж я даже не рыпался, будьте уверены. Знаете, чем больше нюхнул пороху, тем меньше желания пропадать ни за понюшку табаку.
А карманные расходы маленькой Амелии становились все больше мне не по карману. Как-то прихожу домой в гостиницу и что же я вижу? — посреди гостиной рояль, и какой! Чистое красное дерево! А у рояля — седовласый джентльмен немецкой наружности: с бородкой и в очках, прибывший прямиком из Сент-Луиса вместе с роялем, чтобы настраивать его и давать уроки игры. А мне что же — плати?! И не только, значит, за эту фисгармонь и её доставку, а ещё и жалование этой личности, плюс ещё ейное жилье и полный пансион. А что касается этого немчуры, то в перспективе, хотя, возможно, Амелия и выучится играть сама, без его помощи, то всё равно инструмент будет требовать настройки до гробовой доски.
Я так никогда и не выяснил, жулик он или нет, но немцем он казался настоящим, и, конечно же, в своей музыке разбирался, правда, упросить этого типа сыграть какую-нибудь вещицу целиком, а не просто повторять без конца гаммы, было чертовски трудно. При этом он время от времени доставал набор настроечных инструментов и колдовал над струнами и молоточками.
Счёт за всё это достигал четырехзначной цифры; точной суммы не упомню, потому что когда я этот счет увидел, то у меня аж в глазах потемнело. Но всё же, когда я пришёл в себя, то испытал даже что-то вроде гордости за Амелию и её начинания. Кажется, она просто добыла адрес фирмы по производству роялей и на почтовой бумаге гостиницы отправила туда письмо с просьбой прислать ей самый лучший, и, видит Бог, они ей его отправили — даже не проверив банковский счёт! — на судне из Сент-Луиса вместе с немцем.
Но, к счастью, попутчику рояля было всё равно, где и как он живет — настолько фанатично он был предан музыке, поэтому я разместил его на койке-раскладушке в уголке моей спальни, и это вполне его устроило, а сидел он на одной колбасе и чёрном хлебе, если вообще вспоминал о еде, так что хоть на нем я малость сэкономил.
Однако надо признать, что Амелия так и не выучилась как следует играть на пианине. И это было единственное, что у неё выходило из рук вон плохо: честно говоря, от её игры впечатление было такое, будто по клавишам разгуливает кошка. Учителя обычно это приводило просто в бешенство — он негодовал, рвал на себе волосы и бороду, вопил как резаный, а однажды, помнится, когда Амелия в девяносто девятый раз приступила к какой-то пьеске, всякий раз спотыкаясь в одном и том же месте, немец разрыдался как ребёнок.
А через пару месяцев Амелия подходит ко мне и спрашивает: «Дядя Джек, не возражаешь, если я пианино отошлю назад? Оно на меня нагоняет ипохондрию».
Вот каким слогом она теперь заговорила, ну, прямо вылитая англичанка, как пить дать, сузила губки, а слова посылает через нос. Да чего там — высший класс!
Конечно, я соглашаюсь, потому что желаю девочке счастья, — и вот, значит, покупаю немцу билет, ковригу хлеба и ломоть сыра, нанимаю каких-то босяков перенести инструмент из номера на борт судна, отплывающего в Сент-Луис… Но случилось так, что это судно пустилось наперегонки с другим, что бывало тогда частенько, и разогналось до того, что его котлы взорвались, и оно сгорело к едрёной фене по самую ватерлинию, а вместе с ним сгорел и рояль ясным пламенем.
Но я за этот инструмент по-прежнему оставался должен долларов эдак 930 и то и дело получал послания на сей счёт, полные хамских угроз. Потом в один прекрасный день ко мне нагрянули нудные такие господа в котелках и давай совать под нос всякие бумажки — мол, незаконное владение, лишить права собственности и все такое прочее. Но когда до них дошло, что взять-то с меня им нечего, они решили упечь меня в каталажку. Ан не тут-то было: я нанял одного законника, и этот писака состряпал какой-то договор, по которому я был обязан выплачивать им каждую неделю по пятьдесят долларов по гроб жизни, после чего эти зануды успокоились окончательно, а мне этот договор стал в пару сотен долларов, которые я заплатил законнику за труды.
