— Это, положим, грубовато, — поморщился Критский.— Но, надо отдать справедливость,— контрабандой под дипломатическим прикрытием барон не брезговал. Гнал в Россию беспошлинно французские вина, брабантские кружева, аглицкое сукно… А из России домой, в Европу — антиквариат. Русские бояре в XVIII веке свезли в Россию пол-Европы. Не то что ны— нешнее племя олигархов… Ха-ха… На всю Европу гремели богатейшие коллекции Строгановых, Шуваловых, Воронцовых… Матушка Екатерина Алексеевна именно в то время основала один из величайших музеев мира — Эрмитаж. За полстолетия потомки сиятельных князей и графов поизносились, поистрепались… Можно только представить — какую сказочную коллекцию антиквариата собрал в Петербурге барон Геккерн. Выменивая у своих влиятельных друзей мировые сокровища на свою беспошлинную модную контрабанду, — Критский лукаво прищурился.— Очень современно, не правда ли? Мировые сокровища меняет на модные тряпки… Джотто — на джинсы, так сказать… Безусловно, барон Геккерн нанес определенный, если можно так выразиться, художественно-исторический ущерб России… А с другой стороны, кто же виноват, судари мои? Не заставлял же барон под пистолетом меняться с ним. Разве он виноват, что уже тогда модные штучки стали в России ценнее Джотто?…

— А Пушкин? — спросил я.

— А при чем тут Пушкин? — поразился Критский.

— Его убийство вы тоже считаете неким художественно-историческим ущербом?

— Вы сказали убийство? — шепотом переспросил Критский. — Насколько мне известно, между Дантесом и Александром Сергеевичем произошла на Черной речке, если можно так выразиться, честная дуэль, при секундантах-свидетелях. Состоявшаяся после дуэли военно-судная комиссия хотя и не могла одобрить сам факт дуэли, но никаких нарушений дуэльного кодекса не нашла. Все было по-честному! Дантес, к сожалению, оказался счастливее. Он первым выстрелил…

— А ответный выстрел Пушкина? — перебил его я.

Критский долго смотрел не меня устало, а потом сказал:

— Ну да… Пушкин тоже стрелял. Пуля пробила правую руку Дантеса…

— Прижатую к груди! — я прижал свою правую руку к груди и показал пальцем. — Пуля Пушкина пробила Дантесу руку навылет. И куда же она делась дальше? Куда?

Критский шумно вздохнул:

— Она попала в пуговицу.

— Смешно! — возмутился я.

— Смешно, — согласился Критский. — Такова жизнь, юноша! Трагическое и смешное рядом.— Критский опять перешел на гекзаметр: — Злая судьба — драматург беспощадный. Драму с комедией ловко мешает она. Действительно, и горько, и смешно — пуля Пушкина попала в оловянную пуговицу на подтяжке Дантеса. Пуговица от подтяжки спасла ему жизнь! Смешно…

Я не выдержал:

— Да если бы эта пуговица была, Дантес бы показывал ее всем, как он показывал всем до конца своей жизни пробитый и окровавленный свой мундир!

Критский смотрел на меня, скептически улыбаясь.

— Неужели вы верите в пододетую под мундир Дантеса кирасу? Эта фантазия, юноша, давным-давно опровергнута.

— Кем? — не унимался я. — Вересаев верил в защитное приспособление у Дантеса! Сам Вересаев!

Критский возмущенно пожал плечами:

— Ну не мог Дантес сделать этого! Ну не мог!

— Почему?

— Он же гвардейский офицер все-таки! Вы не знаете, юноша, что значила тогда офицерская честь!

— А вы знаете? Вы были знакомы с Дантесом?! Можете поручиться за него своею честью? Можете?

Критский весело рассмеялся:

— Порой я и за себя поручиться не могу… Силен враг человеческий, силен… Где уж тягаться с ним мне одинокому, мне слабосильному…

Критский хитро погрозил пальцем:

— И вы уверены, юноша, что в наших стульях заключены секретные бумаги, открывающие миру секрет Пушкинской дуэли?

— А почему бы и нет?

— Если бы и были такие бумаги, — хитро улыбался Критский, — Геккерн бы их давно уничтожил! Ну не дурак же он был.

Тут вмешался Константин:

— А Адика за что тогда на струну подвесили?

— За что? — с интересом спросил его Критский.

Константин посмотрел на меня и сказал:

— Чтобы Адик мне покупателя не открыл.

— Допустим, — согласился Критский, — кто-то перекупил наш гарнитур. Адик его знал. Допустим. Но при чем же тут какие-то бумаги? Судари мои, все значительно проще. Кто-то набивает цену на гарнитур! Кто-то хочет продать его нам же, но значительно дороже! Тут деньги замешаны, судари мои, только деньги! Голые деньги! Сам способ убийства Адика показывает, что мы имеем дело с крутой бандитской структурой, — Критский укоризненно посмотрел на меня. — А вы, пылкий юноша, припутали в уголовщину судьбу нашего великого гения слова. Это безнравственно! Если бы действительно речь шла о каких-то бумагах, их поиском занялись бы люди серьезные, они бы никогда не опустились до кровавой уголовщины. Согласитесь, Ярослав Андреевич!

— Не соглашусь, — не сдавался я. — Если накануне юбилея всплывают документы об убийстве Пушкина, может разразиться скандал международного масштаба, как вы изволили выразиться.

Критский устало развел руками:

— Уважаемый Константин Николаевич, не кажется ли вам, что ваш знакомый конспиролог хочет подчинить наш солидный фонд своим эгоистическим интересам? Его интересуют какие-то мифические бумаги, а мы-то при чем? Мне кажется, Константин Николаевич, что нас очень хитро хотят использовать в совершенно не нужной нашему фонду политической игре.

Константин исподлобья посмотрел на меня. Критский тут же уловил его взгляд и продолжил с упреком:

— Вы, Константин Николаевич, человек открытый, бесхитростный, прямодушный. Природный русак. Но нельзя же так, сударь вы мой, нельзя же так подчиняться чужому влиянию. За вами же огромные деньги, судьбы сотен людей, репутация нашего фонда, наконец! А вы, извините меня великодушно, приводите в «святая святых» чужого человека, угощаете его с утра коньяком, слушаете его бредни и верите им!

Константин покраснел и уставился в лужицу апельсинового сока на столе. Критский посмотрел на меня победно.

— Не известно еще, чьи политические интересы выражает этот молодой конспиролог…

— Свои, — сказал я, — только свои. Интересы природного русака, как вы изволили выразиться…

— Ну-ну, — не поверил мне Критский и снова взялся добивать Константина: — У нашего фонда сейчас только одна задача — во что бы то ни стало найти пропавший гарнитур! Избежать международного скандала. А вы, уважаемый Константин Андреевич, теряете драгоценное время на пустые разговоры… Я понимаю, вам это интересно, ново…

— Хорош! — хрипло сказал Константин.— Конец базару! Я не теряю зря время. Сегодня же гарнитур будет у нас! Я понятно излагаю?

— Как это? — изумился Критский.

Константин бросил на меня суровый, металлический взгляд.

— Славик назвал мне имя оценщика. Оценщику покупатель известен. Сейчас мы со Славиком поедем в антикварный магазин.

Константин встал, настежь открыл низкую дверцу и вышел в кабинет. Мы с Критским последовали за ним. Константин уже сидел за своим столом.

— Игорь Михайлович, присядьте-ка… А ты, Славик, меня в приемной подожди.

Я сидел в приемной напротив элегантной Алины и не скучал.

С ней я не сказал ни слова. Я просто смотрел на нее. Она была очень занята и поэтому не обращала на меня никакого внимания. Это очень здорово, когда женщина занята. Настоящая красота женщины проявляется, когда она не замечает, что на нее смотрят. Я смотрел на сомкнутые в коленках стройные ножки в черных ажурных чулках между тумбами письменного стола, на склоненную над бумагами головку, гладко причесанную на прямой пробор, и не мог оторваться. Красота — это форма энергии! Она приковывает к себе, как пламя костра.

Запищал зуммер. Алина сняла трубку и зажурчала по-французски, как ручеек по камушкам:

— Бонжур, месье Леон, ля-ля-ля-ля…

И тут только я вспомнил сероглазую девушку-мальчика. Мне стало стыдно. Так стыдно, будто я уже успел

изменить ей с Алиной, которая на меня и не посмотрела ни разу… Но тут же я представил себе девушку— мальчика в смятой утренней постели в обнимку с белокурым красавцем…