— Благодарю отцы за науку.

Третий поклон всему Обществу.

— И вас, казаки, благодарю за науку.

Казаки одобрительно закивали головами. Пантелей подхватил рубаху, сжал зубы и твердо зашагал в сторону улицы, ведущей к своему дому. Не успел он миновать молчаливо расступившихся казаков и дойти до конца площади, как отец на телеге в сопровождении стайки любопытных мальчишек, нагнал его.

Обратно двигались молча. Деду Тимке неудобно было говорить при малолетних зрителях. А Пантелею было не до разговоров. Он шагал тяжело, громко дышал, размахивая скомканной в кулаке рубахой. Дед долго ждал, когда они убегут, но казачата шустрили позади, поглядывая на истерзанную спину Пантелея и, похоже, не собирались отставать. Дед оглянулся и сердито ругнулся.

— А ну, кыш отсюда, жеребята. Нашли цирк.

Мальчишки, толкаясь, дружно дунули в подвернувшийся кстати проулок.

Дед Тимка, проводив взглядом мелькающие пятки казачат, повернулся к сыну. Несколько минут ехал рядом, приноравливаясь под широкий шаг Пантелея. Тот покосился на виновато опущенный затылок отца и хмыкнул.

— Слышь, это, Пантелей, — дед растерянно почесал за ухом, — ты того, к нам идем, мать спину мазью помажет, она по мазям мастер, сам знаешь.

Пантелей шагал молча.

— Пантелей, ты того, потерпи маленько, — деду приходилось подгонять ленящегося коня, подстраиваясь под размашистый шаг сына, — до дома дойдем, полечишься, отдохнешь чуток, а потом я тебя отвезу. Сенца на тележку побольше кину и доставлю в целости… а?

Пантелей медленно повернул голову и, еще не приняв решения, покосился на терпеливо ожидающего его слов отца. Вздохнул, подождал телегу и присел на нее боком. Дед Тимка тут же словно распрямился и, деловито дернув вожжи, заставил Мурома прибавить шаг.

Жара спадала медленно. Уже солнце багровым шаром прокатилось по вершинам прибрежных зарослей, лучами пробежало-пропрыгало по листве, просветив ее насквозь до последней прожилки и, даже на какой-то миг показалось, слегка оплавив. Уже стрижи разлетелись по норкам в крутом берегу Лабы, уже стих недолгий вечерний ветер, раскачавший кусты, поблекшие от солнечного жара, а дед Тимка все также поднимал руку с зажатым в нем кнутом и тыльной стороной ладони вытирал капли пота, скапливавшиеся на лбу и шее. Телега неспешно переваливалась по пыльной дороге. Было тихо. Старик подъезжал к дому с разлохмаченными чувствами.

Доставив сына домой и сдав на руки встревоженной и обиженной на него невестке, он вернулся только к первым сумеркам. На душе было тревожно. Дед старался не задумываться о причинах этого состояния — слишком много сегодня событий произошло, но какое из них стало причиной неспокойствия, было понятно и без внутреннего расследования.

Муром легко заскочил на небольшой пригорок перед изгородью, миновал распахнутые Пелагеей ворота и, ускоряя шаг, развернул телегу у конюшни. Призывно заржала в загороде беременная кобыла Милка, заслышав топот копыт друга и предводителя. Муром степенно откликнулся и покачал мордой, погрызывая надоевшие удила. Дед, снимавший в этот момент хомут, непривычно для себя мягко ругнулся:

— Ну, не шали, стой смирно.

Конь послушался и замер напряженно, только косил глазом на приоткрытую дверь конюшни, где хозяйка уже приготовила ему охапку свежескошенной травы и ведро воды. Дед Тимка подождал, пока Муром напьется и хлопнул его по крупу — конь медленно прошагал на ночевку — и закрыл загон. В соседнем стойле, изредка подавая голос, нетерпеливо переступала тяжелая кобыла.

Пелагея толкла в корыте корм для поросят. На вошедшего старика обернулась.

— Отвез что ли?

— Отвез, — он устало присел на лавку у входа.

— Как он?

— Кости молодые, а кожа нарастет.

Пелагея повернулась к корыту и между делом покачала головой:

— Эх, старый, и какая муха тебя укусила?

Дед вздернул голову на тонкой шее и нахмурился.

— Цыц ты. Не начинай уже Пелагея, без тебя тошно. — он снова опустил голову и сник. — Ничего, ему полезно.

На улице что-то звякнуло, в сарае зашелся криком молодой поросенок.

Дед Тимка не сразу поднялся. Подошел к противоположной беленой стене, повесил на железный костыль кнут и склонился к сумрачному окну. Пелагея подхватила корыто и потащила к выходу. Почему-то встревоженно заржал Муром. Она склонила голову, прислушиваясь.

— А ну, стой! — Дед неожиданно отпрянул от окна.

Бабка замерла, непонимающе уставившись на деда:

— Ты чего?

— Тихо. — Дед Тимка резко присел, — ставь корыто, у нас гости.

— Какие гости? — бабка пригнулась и заговорила шепотом.

— Черкесы!

Пелагея закрыла рот ладошкой и выронила корыто. Глухой стук прозвучал, как выстрел.

— Тише ты, — прошипел дед и вороном кинулся к двери, приговаривая, — не зря, значит, сено разворошено было. Эх, забыл проверить…

Забросил тугой крючок на петлю и прижался ухом к двери. Испуганно кудахтали куры, визжал на одной ноте поросенок, кони шарахались от кого-то в конюшне.

— А, может, и правильно, что забыл, шлепнули бы, да и всего делов… Ну, да что теперь думать… Похоже, им пока не до нас. — Он снова присел и на полусогнутых поковылял к сундуку в горнице. — Бабка, давай на чердак, я догоню.

Взобравшись по расшатанной лестнице на пыльный чердак, дед Тимка закрыл за собой потолочную дверцу и аккуратно развернул сверток, который захватил с собой. Из старенького рушника выглянул тусклый ствол берданы.

— Ты чего это, — шепотом вскинулась Пелагея, — воевать что ли собрался?

— А что, сидеть ждать, пока они к нам в избу заберутся, да придавят, как клопов?

Бабка только охнула и молча, словно загипнотизированная, уставилась на оружие.

— Вот и пригодилась, родная, — дед погладил вороненый ствол и высыпал из кармана на разложенный рушник горсть патронов.

Хамид собрался жениться. Вечером долго сидели с отцом, подсчитывали и соображали, как собрать калым. Невесту присмотрели в соседнем ауле у Лабы. Всем хороша была девушка: и собой пригожа, и рода достойного. Одно плохо — выкуп за нее просили несусветный. Если продать жеребенка, которым по весне семью осчастливила кобыла Мака, подобрать все семейные средства и даже взять в долг у родственников, набиралось чуть больше половины.

Хамид потянулся к чайнику. Приподнял его, проверив содержимое. Чайник оказался пуст. Он уже вскинул голову, собираясь крикнуть младшую сестренку Лейлу, но отец мягко положил ладонь на руку сыну.

— Не надо, сколько можно сидеть-думать. — Он отпустил руку сына и поднял глаза, — Хочешь-не хочешь, а придется идти в набег.

Хамид глубоко вздохнул. Он до последнего надеялся, что этого удастся избежать. Хамид хоть и родился в уважаемом роду, который завоевал свое нынешнее положение в сражениях с русскими, но сам воевать никогда не стремился. Чужда ему была и кровожадность, присущая многим его сверстникам. Большинство его друзей, услышав такие слова от отца, были бы горды доверием и постарались его непременно оправдать, то есть пробраться в казачью станицу, где кого-нибудь ограбить, или устроить засаду на дороге за Лабой с тем же результатом. Хамид не разделял их устремлений. Сколько раз он спорил с товарищами, которые не скрывали ненависти к проклятым гяурам. Он считал, что пора войн прошла, пора налаживать мирные добрососедские отношения с казаками. «Русский царь силен, — говорил он, — ругаться с ним — все равно, что мочиться против ветра. Сколько можно терять в бессмысленных стычках лучших сыновей гордого адыгского народа? Надо сохранить наших джигитов, чтобы каждый затем родил нескольких сыновей. А от тех сыновей появятся еще дети. И когда-нибудь нас станет много, так много, что мы сможем диктовать свою волю русскому царю и получать с России дань.

— Я не зову дружить с ними и обниматься, — горячился Хамид, — просто непосильно человеку сломать молодой крепкий дуб, а вот если подождать пока он заболеет и начнет гнить, вот тогда будет самое время. А такое время обязательно придет. Нет единства у русских, у них даже казаки становятся похожими на женщин. Наш род крепче, и закон наш для всех един.