— Ну, для примера, расскажи что-нибудь.

— Для примера, — он задумался, — ну вот случай, бабушка — лет под девяносто ей было — рассказывала, как один дед — Калашников, он на отшибе жил, перестрелял с чердака через окошко шестерых черкесов, которые к нему пограбить забрались.

— Это нашего Викторыча родственник что ли? — Гаркуша захлопнул книгу почетных гостей.

— Он самый. Ты не перебивай. Так вот, дед стрелял, бабка патроны подавала. Потом никто из черкесов пальцем его не трогал, на свадьбы приглашали почетным гостем, джигитом называли. Или вот, твой дед рассказывал, Никита, про своего деда Петра, по-моему.

— Был такой, — оживился Атаман.

— Рассказывал, как его и твой, значит, предок, в первый рейд ходили за речку. Тогда они на нас в воскресный день напали во время соляного базара. Несколько человек в плен взяли. Наши их догнали и всех подчистую извели. Петр тогда самый молодой был, а тоже отличился.

— А подробности помнишь?

— Ну, так, кое-что. Если сесть повспоминать, может, что и всплывет.

Атаман решительно поднялся, следом встал и Гаркуша.

— Надо будет с тобой как-нибудь встретиться в тесном кругу и порасспросить поподробней, может, на рыбалку как-нибудь выберемся? Теперь ты у нас единственный знаток истории станицы, так сказать, энциклопедия казачья. Может, что и про предка моего вспомнишь.

— А про моего там ничего не было? — Гаркуша, сидя, сложил руки на груди. — Я же тоже из местных, Гаркуши и до революции здесь жили.

— Сразу так на память ничего не приходит, — виновато отозвался Виктор Иванович, — хотя что-то упоминалось где-то. Ну, сейчас так сразу не вспомню.

— Иваныч, ты давай этого дела так не бросай, — водитель приблизился к нему вплотную, — вспоминай про моего деда. С меня «поляна». Точно надо на рыбалку собираться, — он вопросительно обернулся к Атаману.

— Давай попробуем, на следующей неделе, или…, ладно, там ближе к делу определимся.

— Договорились, — Гаркуша ткнул ладонями в колени и поднялся. — Ты как, Иваныч, я так понял, не против?

— Я не против, все что вспомню, расскажу, а не вспомню, придумаю, — он хитро подмигнул казакам.

— А вот этого не надо, — Атаман решительно взялся за ручку двери, — сказок нам и так уже достаточно порассказали.

С этими словами они вышли в холл.

Деду Тимке Калашникову настроение испортили сразу после обедни. Потный, но воодушевленный, каким часто бывал после проповеди, даже не проповеди, а как определял для себя дед, лютой крепости напитка под видом святых речей, помахивал ногами, сидя на телеге, не понукая умного коня, и тихонько размышлял. Эта речь с амвона пробирала его до печенок, до самой глубокой внутренности. Этакий крепчайший самогон батюшкиного разлива, от первого стакана которого личность будто другой становится. Так некоторые казаки на круге выступали, горячо, крепко и в то же время уважительно. Вроде только послушал, а будто пьян делаешься, слезы на глаза наворачиваются. А потом одна рука сама собой к сабле тянется, а другая — к седлу. А вот после огненных слов отца Георгия хотелось не саблю в руки брать, а бросить все и в монастырь отправиться, чтобы Богу служить и на мирские дела не отвлекаться.

«Сегодня как раз казаки соберутся погутарить, — думал про себя старик, привычным взглядом оглядывая окрестности неширокой улицы, убегающей из станицы, — надо будет с ними это обсудить. Что скажут, а то, может, и правда в монастырь собраться. Не сразу, конечно, а для начала так просто съездить, посмотреть. Запрягу в бричку Мурома и поеду. А что? Дней за пять доберусь, монастырь не так уж и далеко, всего верст триста, не более. А за хозяйством пока Пантелей присмотрит. Вот только кобыла жеребиться должна скоро, не знаю, справится ли? — старик опустил голову и призадумался. — Даже не знаю, что и делать. Надо все-таки с казаками посоветоваться. — он шевельнул вожжи. — Не спи, Муромка. Ох, и жара…»

Прозрачное небо висело над головой, словно раскаленная жаровня, да еще земля дышала таким ощутимым теплом, что подошвы сапог, раскачивающиеся в такт двигающейся телеги, казалось, еще немного и задымятся. Широкие улицы станицы не давали тени, вишни и яблони теснились ближе к домам, а большая часть пыльной дороги оставалась пуста и горяча. Дет Тимка, почти не замечая знакомых много лет окрестностей, бездумно разглядывал хаты станичников под камышом, раскиданные вдоль улицы без всякого порядка — как Бог на душу положил, разновозрастную детвору, играющую на дороге в «пекаря» и отбежавших, чтобы его пропустить, высокие тополя на окраине — давно приевшиеся, но все равно родные картины. Старик неспешно двигался посередине дороги, обмахивался скомканным платком и также размеренно размышлял о своем будущем, которое представлялось им в эти минуты исключительно монастырским.

Он решил добраться до хаты, наскоро перекусить — с утра дома не был — и сразу выдвигаться обратно. На выезде из станицы дед Тимка пожалел коня, которому в такую жару тоже было нелегко, и он обильно потел на крупе, сполз с соломы, набросанной в телегу, и зашагал рядом, придерживая вожжи одной рукой. И в этот самый момент, когда дед Тимка таким вот образом мирно строил планы на будущее, обтираясь мокрым уже рукавом, какой-то босой сорванец неожиданно выскочил из-за плетня и, оглядываясь назад, со всего маху врезался белесым затылком деду в живот. Дед Тимка охнул и согнулся. Но рука свое дела знала: жилистые, почти коричневые пальцы намертво ухватили скользкое от пота ухо мальчишки. Дед остановился. Замер и Муром, лениво обмахиваясь хвостом.

— Ай, ай, — заверещал паренек, — больно!

Дед Тимка медленно восстанавливал дыхание, сбитое ударом, и так же неторопливо выпрямлялся, не обращая внимание на морщившегося от боли сорванца. Наконец, он выдохнул ком воздуха, будто застрявший в горле, и внимательно глянул не по годам острым глазом на попавшуюся в его руки добычу.

Мальчишка уже не верещал, только молча кривился, ухватившись обеими руками за крепкие, словно железные, пальцы деда.

— Ты чей будешь?

Мальчик поднялся на цыпочки, пытаясь уменьшить натяжение уха, и выдавил:

— Осанин.

— Звать как?

— Иваном.

— Почему под ноги не смотришь?

— Я больше не буду, — мальчишка уже чуть не плакал.

Дед Тимка немного остыл и ослабил хватку.

— Дед — Макоша?

— Да…

— Тьфу, ты, — старик от досады сплюнул и отпустил набирающее красноту ухо. — Такой у тебя дед хороший казак, и такой у него внук бестолковый.

Мальчишка молчал, опустив голову и ладошкой потирая оттопыренное горячее ухо.

— Иди домой и скажи отцу, чтоб выпорол. Понял?

— Понял, — мальчишка шмыгнул и попятился.

— Я приду — проверю.

Парнишка кивнул, сорвался с места и сразу же исчез за углом. Дед Тимка нахмурился и покачал головой. Потом он вспомнил, что ему надо торопиться.

— Но, двигай, давай, — старик дернул вожжи.

Конь проигнорировал приказ, вяло махнул мордой и вздрогнул кожей, отгоняя мух. Дед для видимости потянулся за нагайкой. Муром, скосил круглый глаз назад и, заметив движение хозяина, медленно с ленцой тронул с места.

— Совсем разбаловался, — проворчал старик и легко запрыгнул спиной вперед на телегу, — отдохнул и хватит. Делаешь ему хорошо, а он сразу на шею садится.

Телега неторопливо покатилась дальше. Добираться было не близко.

Дом старика Калашникова стоял на отшибе. Крепкий деревянный сруб, обмазанный глиной и побеленный. Над домом возвышался высокий чердак, набранный из неструганных плах, с окошком на фасаде. Вокруг двора, по бокам от высоких дощатых ворот дед поставил сплошной плетень, чтобы птица не выскакивала, да и спокойней так — все-таки в стороне от станицы, ежели что случится, пока помощь подоспеет. А так, все какая-никакая, а защита, от неприцельных пуль укрыться можно. Правда, последнее время черкесы баловать перестали. То ли боятся, то ли поумнели. Впрочем, дед за многие годы жизни бок о бок с горячими соседями составил о них вполне определенное мнение, точно выражавшееся в его понимании русской поговоркой: «Горбатого могила исправит».