Выехали после планерки. В служебной «Волге» начальника автоколонны, несмотря на конец сентября, было душно, и ее пассажиры — Виктор Иванович и Атаман — опустили стекла до упора. Водитель Гаркуша попытался было расшевелить казаков, рассказал пару анекдотов, на которые они из вежливости вяло улыбнулись. И сник. Молчали. Никита Егорович в который раз переживал вчерашние события. Правильно поступил, не правильно. Капитан из районного РОВД, приехавший за насильниками, застал последнего «красавчика» животом на скамейке со связанными руками под сиденьем. Он недоуменно обернулся к атаману.

— Ты это, не переусердствовал?

— Нет, — твердо бросил Атаман.

— Да я не против, — сдал назад капитан, — но адвокаты сразу повод получат, мол, переступили закон, варварство. И добиться ведь могут, что отпустят этих.

— У вас, у ментов, своя правда — скользкая, а у нас казаков своя — настоящая. А даже если и отпустят — ни в Павловке, ни тем более здесь им все равно не жить.

— Может, ты и прав, — капитан замолчал и отвернулся.

«Красавчик» косил глазами на потного Митрича, застывшего рядом с окровавленной нагайкой в руке. Он уже все видел! Видел, как выли не по-человечески, по-волчьи его подельники. Как мочились, а то и накладывали в штаны к ужасу одиннадцатиклассников, выстроившихся в стороне у стенки. Как превращались накаченные загорелые спины в рваные, исполосованные, ненастоящие, потому что настоящие такими просто не бывают, куски мяса. Когда пришла его очередь укладываться на лавку, он уже не смог подняться — пришлось помогать, и обмочился он раньше других, даже не с первым ударом, а как только привязали его и отошли.

Десять плетей — это даже крепкому на дух Атаману под конец показалось многовато. Но Митрич стоял твердо: если первому десять всыпали, хотя и уносили потом, ухватив за руки и за ноги — у самого колени подгибались, то и последнему столько же надо, а то что это будет за справедливость. Атаман вынужден был согласиться. Школьники-старшеклассники не все выдержали зрелище. Под конец из тридцати добровольцев-мальчиков, вызвавшихся поприсутствовать на наказании (правда, казаки понимали, что большинство из них приняли приглашение только как законный повод уклониться от уроков), осталось не более десяти. Да и те стояли бледные и вроде как напуганные. Но стояли, не уходили. В центре их небольшой группки, поглядывая напряженно, со сжатыми до белизны на косточках кулаками стоял сын Атамана Степан. Высокий, плечистый, с серьезными серыми глазами, весь в отца, как с самых пеленок отмечали подруги жены. Он одним из первых согласился прийти сюда, и может быть, эта его готовность передалась и другим одноклассникам, и они все до одного отправились в Дом культуры. К тому же, девочка, которую сотненцы пытались вчера изнасиловать, училась в этой же школе и закончила ее только несколько месяцев назад. Все ее неплохо знали и уважали. Роденков вечером рассказывал, что местные мужики собирались вчера что-то вроде засады устроить у въезда в станицу — соседей-павловцев отлавливать, чтобы ни один больше в Курскую не заехал. Ну, и естественно, не с пустыми руками караулить хотели — ружья в станице есть и сабли дедовские в ход пошли бы. Андрей еле их уговорил погодить с засадой. Мол, Атаман обещал лично разобраться с сотненцами. Только это и подействовало, остановились мужики, но неохотно остановились. Посмотрят, как у Атамана переговоры пройдут. А там определятся, что дальше делать.

Никита Егорович поглядывал на ребят, исподволь с удовлетворением на сына и думал, что эти вот десять парней потом передадут остальным все, что сейчас увидели, с подробностями, может быть, даже преувеличивая, и тем самым, сами того не ведая, начнут такой силы воспитательный процесс в душах и умах своих и своих ровесников, какой никогда бы и ни при каких других обстоятельствах не смогли запустить ни школа со своими гуманитарными, ни к чему не обязывающими программами, ни семья с родителями, которым надо на жизнь зарабатывать, а на детей времени уже не остается, ни даже авторитетные старшие товарищи, при условии, конечно, что они НОРМАЛЬНЫЕ. Митрич медленно поднял руку, и в напряженном воздухе раздался легкий рассекающий воздух свист.

… Виктор Иванович поерзал на переднем сиденье и обернулся.

— О чем думаешь, Егорыч? О чем с павловским Атаманом говорить будем?

— И об этом тоже.

— А я вот думаю, что не приведет наша поездка ни к чему. Что ему сказать такого, чего он не знает? А главное, что делать? Бандитскую станицу нам не перевоспитать. Они испокон такими были. Только раньше пыл на войну да на стычки с горцами выпускали, а сейчас ни того, ни другого нет, вот им драками и приходится довольствоваться.

Никита Егорович, задумчиво глядя в окно, постучал пальцами по коленке:

— Может, ты и прав. Ты, конечно, казак опытный, тебе видней. Слушай, Иваныч, — Атаман наклонился к переднему сиденью, — ты вот историей интересуешься, говорят, тетради с воспоминаниями казаков собирал (начальник штаба грустно вздохнул), а с чего вообще между станицами вражда пошла, знаешь?

Виктор Иванович словно дождался любимого вопроса. Он довольно блеснул взглядом и еще круче развернулся на сиденье.

— Тут история от самого возникновения станиц идет. С позапрошлого века. Павловка — станица первой линии, то есть организовалась она лет на пятьдесят-шестьдесят раньше нашей. Заселяли ее коренные казаки — донцы, причем не обычные донцы из войска, а из северных станиц, которые никаким черкасским атаманам не подчинялись — фактически разбойники. Их маленькие городки и черкасские атаманы и войска регулярные периодически войной брали и с землей сравнивали. Да только дух их разбойничий извести так и не смогли. Они уходили в другие края и снова начинали купцов грабить, татар, турок ли, ни с кем не согласуясь, бить. Это они по первому же зову шли к Пугачеву, Разину, Болотникову и составляли основу их армий. С годами им все сложней, конечно, было свободу свою держать — людно становилось на Дону. И когда о переселении на Кубань охотчих людей объявили, они первыми туда и отправились. Было это где — то в конце восемнадцатого века. А тогда здесь ох как горячо было. Черкесы против наших поселенцев первой линии целые дивизии выставляли, по нескольку тысяч человек. Много казаков полегло, конечно, но большинство приспособилось и жить, и воевать одновременно. Можно сказать, те казаки-разбойники в свою стихию попали. Какие здесь тогда законы были? Кто сильней, тот и прав. А потом, когда сопротивление горцев на спад уже пошло, начали заселять так называемую вторую линию — в основном станицы ставили на места казачьих постов. И, что немаловажно, заселяли их донцами в меньшей степени — почти все желающие с Дона уже выехали к тому времени, а в основном переселенцами с Курской, Воронежской губерний, с Белгорода, Харькова. Среди них были и казаки, конечно, но далеко не все, большинство — крестьяне, которых тут же по прибытии, а кого и не тут же — по-разному было — и принимали в казачье сословие. В общем, с точки зрения павловцев, наши, курские, были как бы ненастоящими казаками, да и пришли они сюда, так сказать, на готовенькое — черкесы-то были уже в основном биты. Хотя досталось и курским, конечно, своя доля и горя, и боев, и славы. Особенно в первые десять-пятнадцать лет. С присутствием павловцев горцы уже кое-как смирились, а тут русские еще городки ставят — весь край под себя забрать хотят. Ну и лезли на Курскую почем зря.

Атаман дождался паузы в монологе начальника штаба и быстро спросил:

— Ну а почему они сотненцы, а мы желтоухие?

— Ну, а это уже пошло с революции. Последний атаман у павловцев был Сотников. Войну с немцами четырнадцатого года начал ветеринаром, но очень быстро за какую-то сумасшедшую отвагу и, как рассказывают, беспримерное везенье поднялся в чинах. Говорят, пули его не брали, но то, может, и сказка. У Деникина в гражданскую он уже генералом служил. Но, правда, тут его везенье и кончилось. То ли в плен попал, то ли сам сдался, и красные генерала под Перекопом расстреляли. Хотя есть и другие сведения, вроде видели его в тридцатых годах в Париже, жив и здоровехонек был, а расстреляли тогда не его вовсе.