Тяжело дался казаку Петру Жуку сбор единственного сына Василия на службу. Сбрую подготовил давно, еще Васька по двору босиком бегал, обмундирование начал потихоньку подкупать, когда сын в рост вошел, а вот коня Тихого, приобретенного у богатого казака Харина, что жил за Лабой, еще жеребенком специально для службы, не уберег. Красавцу-дончаку недавно исполнилось шесть лет, когда он соскользнул с обрыва в Лабенок и повредил спину. Потом ходил, иногда бегал понемногу, но любую, даже самую малую тяжесть на хребте не держал. Лечили жеребца несколько недель. Петр Никитович Жук сам травами поил, готовил целебную мазь на скипидаре, втирал. Отчаявшись поднять жеребца, даже в церковь ходил, просил отца Георгия помолиться за коня. Настоятель церкви Казанской Божьей Матери был из местной семьи потомственных священников, вырос в станице, сам содержал коня и кобылу, в просьбе уважаемому казаку не отказал. Правда, между делом посоветовал пригласить из дальней станицы на Тамани известного коновала. На следующий же день, позаимствовав у станичного войска бричку, отправился казак до Тамани. Через неделю вернулся не один. Заохали, забегали по дому женщины — жена и невестка, не зная чем угостить дорогого гостя, куда посадить, но лекарь от обеда решительно отказался, попросил сразу проводить на конюшню.

— Хороший, хороший, — гладил он по шее, водил ладонью по крупу жеребца. Тот, беспокоясь, вздрагивал кожей, косил глазом, но присутствие рядом хозяев сдерживало умную животину. Недолго ходил вокруг таманец, тихо, зная, что значит для хозяина его слова, обрек Тиху: «Не жилец».

На следующий день еще до рассвета вдвоем с сыном увезли не коня — друга паромом за Лабу. Чуял, все чуял умный Тиха, но не вырывался, шел покорно, доверяя людям и судьбу свою, и жизнь. А когда хозяин навел на него дуло винтовки, заржал жалобно, и отступил назад, словно прячась от неминуемой пули. Оглушив казаков, грянул выстрел.

Могилу дончаку выкопали еще загодя. Столкнули труп в яму и молча, из последних сил удерживая комок в горле, закидали землей. Василий, крупный парень на полголовы выше отца, с белесым пушком на щеках и подбородке не сдержался, осел на колени рядом с могилой и тихонько завыл — заплакал. Отец поспешно отвернулся и, повесив голову, медленно побрел к реке.

Чтобы справить сыну нового коня, Жук продал всю живность со двора, даже кур и утей забил, и в воскресный рыночный день недорого продал знакомому черкесу, приехавшему из-за Лабы за солью. Посоветовавшись с атаманом, сдал Обществу землю в аренду. Ее тут же разделили пополам — одну часть определили на общественные нужды — в помощь вдовам и сиротам-казачатам, вторую отдали в пользование хозяйственной семье иногородних Куровых. Мужик Андрей Куров перебрался на Лабу несколько лет назад с семьей из Курской губернии и пока не было своей земли батрачил у помещика Харина. Мужик оказался справный, дотошный и быстро завоевал в станице уважение. Поэтому, когда у Общества появилась свободная земля, ее тут же сдали Курову с уверенностью, что передают надел в хорошие руки.

Молодой жеребец Алмаз был крепок ногами, сильный, мускулы так и играли под кожей, когда шел ровной рысью, но для военного дела мало обученный. Последние месяцы перед весенними сборами оба мужика пропадали на полигоне за станицей — тренировали жеребца ложиться, держать равновесие, когда Петро закидывал вертушку или подхватывал на галопе, откинувшись назад, руками платок с земли, переходить по команде из аллюра в аллюр. Стреляли сначала издалека, потом ближе, а закончили выстрелами над головой — приучали, чтобы грохота оружия не боялся. Несколько недель ушло на тренировки прыжков с наездником. Сперва прыгали через небольшое препятствие — бревно, а концу занятий жеребец легко брал метровую изгородь. Конь оказался на редкость смышленым, и на службу отправлялся казак Василий довольный собой и своим четвероногим товарищем.

Вечером перед отъездом, когда еще пели во дворе казаки на проводах старые казачьи песни, Петр Никитович ненадолго отлучился и, не доверяя никому, сам насыпал в крохотный заветный мешочек родной земли с родительской могилы. Вешая его сыну на шею, был молчалив и серьезен. Новобранец тоже ни сказал не слова, только прижал к губам свою ладанку-хранительницу, бережно заправил под рубаху и, шепотом творя молитву, трижды перекрестился на храм.

После последнего общестаничного молебна у церкви на площади нестройный отряд молодых казаков неспешно тронулся на выезд из станицы. Василий пытался улыбаться, но получалось плохо, и зоркий отцовский взгляд видел, как неумело прячет сын за напускным весельем тревогу за семью и волненье. Жена Петра Ксения — легкая, подвижная в быту, вдруг будто отяжелела и, не в силах удерживать тяжесть тонкого тела, отошла в сторонку и присела на лавочку у изгороди. Пока не скрылся с глаз казачий отряд, она не двигалась, зажав уголком платка рот, чтобы ненароком громко не всхлипнуть. Невестка Настя, высокая, черноволосая, с заметно выделяющимся под передником животом, утирая заплаканные глаза, как припала грудью к стремени так и не отпускала его до самой Прощальной балки, где казаки уже окончательно расставались с близкими. Всей семьей с замиранием сердца следили, как выезжал жеребец за последние ворота и дружно вздохнули с облегчением, когда Алмаз уверенно, не споткнувшись и не натянув вожжи, миновал деревянные столбы — верная примета, что вернется живой.

Сам Петр Никитович выезжал через эти ворота на одну войну и несколько стычек с горцами, и ни разу конь под ним не споткнулся и морды книзу не тянул. Может, потому и живой вернулся, хотя ни разу в сраженьях не струсил и от пуль не прятался.

Проводив призывников, казаки потянулись к казармам, где жила во время тревог станичная сотня и проводились круги. Непривычно притихшие станичники подходили по одному и группами, рассаживались степенно на соборных лавочках. Петр Никитович присел рядом со старинным другом Никишей Овчаренко. Слушали стариков и молчали. У Никиши сын Георгий служил уже два года. Он помнил, как сам с трудом сдерживал отцовскую боль и тревогу на проводах. Потому не смел первым сказать какое-нибудь слово, ценил и берег молчаливую печаль друга, только поглядывал на него незаметно, ожидая, что тот заговорит первым.

Вдруг замолчали разом все казаки. Петр Никитович поднял голову. Мимо проходил Витька Беспалый, высокий, тощий, несуразный, как всегда, пьян, а за ним, ковыряя пальцем в носу, спешил младший пацан его — мальчишка лет шести. Витька пил, сколько его помнили. И отец его, приехавший из России лет тридцать назад, был такой же, из-за чего в казачье сословие его так и не приняли, хотя и просился. Настругав пятерых непутевых деток, через несколько лет после приезда сгорел в бреду белой горячки. По казачьему обычаю похоронили старшего Беспалого за оградой общего кладбища, в могиле без креста. Из всех выжил только старший сын Витька. Сейчас он жил с какой-то неместной приблудкой без Божьего благословенья. Росли у них двое всегда голодных мальчишек. Старшему, мрачному и необщительному подростку, доверяли пасти общественный табун, с чем он не очень хорошо справлялся — это он не уследил за дончаком Жука, уснув в тенечке. Конечно, выпороли его за то, но коня-то не стало.

Казаки недобрыми взглядами проводили Витьку, который так и не поднял глаз от земли. Только пацан его бестолково пялился на молчавших казаков, не вытаскивая из носа пальца и открыв рот, пока не скрылись за углом.

К Никише и Петру немного бочком — последствия тяжелого ранения в бедро в последнюю крымскую — подошел, извиняющее улыбаясь, старый казак, начальник штаба сотни дед Макоша Осанов. Он проводил взглядом сутулую спину Витьки и повернулся к казакам.

— Ты, Петр, чего молчаливый такой? За сына переживаешь?

Петр пригладил жесткий непослушный чуб и, не зная, что ответить на нескромный вопрос, сделал паузу. Не решившись обидеть старика молчанием, все-таки сказал неохотно:

— Конечно, переживаю, единственный же.