— Музей в последнюю очередь надо делать, — встрял механик, — наркопритоны надо первым делом уничтожить, а то их вон сколько развелось. Не только цыгане этим занимаются, наши тоже есть выродки — торгуют травкой.

Митрич снова кивнул, а мужики заерзали на сиденьях.

— У меня на улице местный недомерок — с матерью живет — недавно дом купил, а сейчас порошком приторговывает, — подал голос молчавший до этого начальник котельной — молодой, только после техникума Алеша Иванов, по семейной традиции прозванный «кузня». В семье Ивановых и его отец, и дед до сих пор могли подковать редких в последнее время лошадей. Знал кузнечное дело и Алексей.

— Все правильно, — взял слово Атаман, — и музей нужен, и с детьми работать, и патрули, и с наркопритонами бороться. — Он помолчал, глядя в окно, и решительно обернулся, — с этого и начнем. Ты, Василий Иванович, готовь музей, бери в помощь нашего начальника штаба, (будущие музейные работники одновременно кивнули головами и переглянулись), помещение мы тебе где-нибудь найдем, в сельсовете или в клубе — глава администрации Парамонов обещал любую помощь — вот пусть и старается. А с выродками-наркоторговцами, я думаю, поступим так, — Он выпрямился и нахмурился. — На приступ их домов нам никто не даст пойти, — он осуждающе взглянул на Журавлева. Тот смолчал. — Поэтому будем действовать, как говориться, по диспозиции. Для начала проедем по всем их домам, что они в станице поскупили, по чердакам, подвалам, посмотрим. Если что найдем — сразу участкового и понятых вызываем. Ты, Петр Сергеевич, как? Не возражаешь?

Участковый вскинул голову, уверенно глядя в лицо атаману.

— Не возражаю.

Никита Егорович принял его слова к сведению и продолжил:

— Отправим их в район, в милицию — пусть разбираются. А дальше будет видно. Если начнем такие рейды регулярно проводить, а мы будем их проводить, у торговцев бизнес накроется. Что нам и надо. Все согласны? — Он сделал паузу.

Казаки дружно качнули головами.

— Тогда так. Виктор Викторович, и ты, Чапай, готовьте машины и экипажи на вечер. Пять — семь бригад соберем, в каждой чтобы две машины, минимум. Для начала хватит. График дежурств довести до сведения патрулей. — Он опустил ладони на стол. — Все казаки, на том и порешим. Митрич, распределяй по объектам.

Огромный трал с тяжелым бульдозером на борту, скрипя многочисленными колесами, медленно въезжал во двор автоколонны. Никита Егорович встречал его перед шлагбаумом. Ему еще утром позвонили с буровой и сообщили, что трал минут пять назад вышел из Кущевки, а это почти 300 километров. Прикинув примерное время прибытия, Атаман последние полчаса с нетерпением выглядывал в окно. На этом бульдозере работал Иван — старший сын. И работал очень неплохо. Буровики его хвалили. Никита Егорович не видел его уже около месяца и порядком соскучился. Да и серьезный разговор назревал. Пора было уже расставлять точки над «i». Иван, как связался с женщиной с ребенком, дома показываться перестал. И мать волнуется, и сам тоже. «Околдовала она его что ли? Нормальный молодой парень, с хорошими задатками, а институт, где учился заочно, бросил. Точно, она на него влияет. Не раз пытались с женой поговорить с ним, но он все время ускользал от откровенных вопросов. Может, поэтому и домой заглядывать перестал — не нравятся ему прямые вопросы».

Трал миновал проходную и остановился у стоянки тракторов. Из кабины выскочили Иван и водитель трала Митяй Молчун. Вместе скинули направляющие, и Иван легко заскочил в кабину бульдозера. Взревел мотор, трактор дернулся, «поймал» гусянками «колею» и двинулся вниз. Атаман, уперев руки в бока, с тайной гордостью за сына наблюдал, как он ловко управляется с тяжелой машиной. Наконец трактор занял свое место. Молчун погнал трал в другой конец базы. Иван заглушил мотор и выпрыгнул из кабины. Заметив наблюдающего за ним отца, с улыбкой направился к нему.

— Здорово, батя. — Иван чуть выше отца, такой же широкоплечий и уверенный в себе, солидно пожал отцу руку.

— Привет труженикам, — Никита Егорович не смог скрыть смущенную улыбку. Но тут же одернул себя. — Какие планы?

— Да никаких. Помоюсь, да домой.

— Домой к нам или туда? — Атаман головой указал направление.

Иван согнал улыбку.

— Туда.

— А что домой не зайдешь? Мать же волнуется.

— Зайду как-нибудь. — Он отвел взгляд.

— Ты давай не как-нибудь, а сегодня же и зайди. Что тебе, трудно что ли?

— Да не трудно, — он поднял голову, — но вы же опять начнете морали читать.

— А чтобы и не почитать. Мы же еще надеемся, что возьмешься за ум. В институте когда думаешь восстанавливаться?

— Пап, давай не будем.

— Что ты от разговора уходишь? Боишься поговорить откровенно.

— Ничего я не боюсь.

Атаман кивнул в сторону улицы.

— Пойдем в сторонку отойдем.

Иван молча последовал за ним. Остановились у поваленного забора конюшни напротив колонны. Атаман оглянулся:

— Слушай, Ваня. Ты что в этой женщине нашел? Зачем тебе это? Что молодых свободных девчонок в станице нет? А?

Иван поморщился.

— Так и знал, что об этом будешь… Пап, на эту тему я говорить не хочу. О чем другом — пожалуйста. А в институте попробую на следующий год восстановиться.

Атаман крякнул.

— Ну, вот как с тобой разговаривать? Ты хоть понимаешь, что у этой женщины до тебя целая жизнь была. А ребенок? Ты что, его любить будешь, как своего? Уверяю тебя, что это не так просто, как ты думаешь.

— Все, пап. Хватит об этом. Извини, мне некогда. — Иван повернулся и пошел к шлагбауму.

Атаман проводил родную спину взглядом. Когда сын скрылся за проходной, он вздохнул и медленно направился туда же. Надо было как-то доработать оставшиеся часы.

Прежде чем отправиться в цыганский рейд, Митрич дошел до дома своего двоюродного деда Ивана — сухого, вытянутого, как почти все Митричи, девяностопятилетнего казака. Последние лет пятнадцать после смерти жены он жил один. Из пяти доживших до старости детей, а всего было девять, в станице не осталось никого. Почти все в голодные послевоенные годы разъехались по самым дальним уголкам страны, поднимали разрушенное войной хозяйство, заводили семьи, рожали детей. Изредка кто — то из внуков и даже правнуков приезжал навестить дедушку. Погостив несколько дней и нагрузившись кубанскими гостинцами, они снова надолго пропадали. Каждый раз, обнимая при прощании близких людей, он пускал слезу, будучи уверен, что видит родных в последний раз. Но проходили годы и, заехав в очередной раз проведать старика, тот же сын, внук или правнук находили его бодрым, не по годам шустрым, привычно подшучивавшим над собственными болячками. Казалось, время забыло про деда Ивана, и он не спешил напоминать ему о себе.

Дед в разветвленном казачьем роду Митричей была известен тем, что даже в самые страшные для казаков тридцатые годы двадцатого века умудрился сохранить не только упряжь, оставшуюся от двух коней и кобылы, реквизированных еще во время борьбы новой власти с казачьими повстанцами, причем, оставалось тайной — кто же из представителей двух противоборствующих сторон отобрал живность, но даже кое-какое оружие и все старые фотографии Митричей, где они позировали в бурках с саблями наголо.

Дед Иван вообще ничего не выбрасывал из старого казачьего быта и о том, что родился казаком, не забывал ни тогда, в годы поголовного уничтожения кубанцев, ни позже, в безбожные времена, когда само слово «казак» считалось ругательным, как, к примеру, «буржуй». Эту крепкую родовую память не смогли ему отбить даже восемь лет северных лагерей, которые он немного не досидел, добровольно записавшись в 42—м в штрафной батальон и сумев выжить. После войны фронтовика, гордо позвякивавшего кругляшками трех орденов Славы, единственного в станице не скрывавшего своего казачьего происхождения и частенько ходившего по улицам с нагайкой, а по праздникам цеплявшего на ремень даже дедовскую саблю, почему-то уже не трогали. Наверное, считали это чудачеством, последствием тяжелой контузии, а, может, так оно на самом деле и было. Впрочем, во всем остальном никаких отклонений за ним не наблюдалось.