Григорий Желтоухий заскочил на трибуну, сбитую из свежих досок и, одернув гимнастерку, поднял руку. Казаки продолжали переговариваться. Перекрывая шум, Атаман заговорил:

— Казаки, сегодня у нас два вопроса.

Шум немного затих, но полностью не прекратился. Атаман сделал короткую паузу и продолжил:

— Из Екатеринодара прислали бумагу, — он поднял листок с черной гербовой печатью над собой, — предлагают Обществу купить кинжалы. Эти кинжалы специально для казаков аж в самой Бельгии делали. Вот тут прописано: «Производитель Таннер».

— Почём продают? — поинтересовался кто — то из толпы.

Атаман снова заглянул в листок.

— По 15 копеек.

Мужики тихо переговаривались. У самого края толпы высокий старик Африкан Митрич извлек из ножен старинный кинжал с потертой костяной ручкой.

— А зачем мне ваш заграничный кинжал, — густой голос, казалось, без труда заглушил шум на площади, — у меня и старый еще лет сто прослужит. Проверенный.

Толпа загомонила.

На помост, кряхтя и поругиваясь на собственные болячки, забрался начальник штаба дед Макоша. Насколько смог, выпрямился и хриплым голосом негромко обратился к станичникам:

— Казаки! — И обвел постепенно замолкающий круг строгим взглядом. Дождавшись тишины, продолжил. — я эти кинжалы знаю, такой сам в молодости носил, да потерял, когда наших станичников отбивать ходили во время соляного базара.

Казаки заусмехались — помнили. Кто сам участвовал, но большинство по рассказам старых казаков.

— Не знаю, где они у них лежали, но если товар непорченый, то кинжалы добрые. Да вы и сами поди знаете — тановские у многих есть. Это те же самые. По 15 копеек купать можно, если нужон, скажем, сына там собрать или еще куда. Если не надо, то и не берите. У нас Обчество свободное, никому ничего не должны, а царские льготы-послабления мы своей кровушкой отрабатываем. Так, казаки?

— Так, — подхватила площадь.

Атаман, призывая к порядку, поднял руку.

— Ну, тогда, я все сказал, — старик развернулся и, дошаркав до края платформы, опустил ногу на первую ступеньку.

— С первым вопросом, считай, разобрались, — Григорий Желтоухий довольно усмехнулся в усы, — вторым пунктом у нас сегодня «Разное». Кому есть чего сказать кругу?

Казаки притихли, заоглядывались. Никто не стремился выходить на трибуну. Что надо, и потом можно обсудить, без того, чтобы лезть на непривычное возвышение, появившееся на площади всего-то месяц назад. Григория придумка, чтоб, значит, повыше приподняться. А то ростиком-то Атамана Господь обидел, вот он и изголяется. Шебутной!

— Ну, так что, казаки, есть чо сказать, или так по-домашнему потом погутарим? — верно оценил сомнения товарищей Атаман.

— По-домашнему, — раздались несколько голосов. — Слазь ты с этого эшафоту, надоело бошку задирать.

Дед Тимка дождался, когда казаки составят список желающих приобрести «танновские» кинжалы. На удивление и к удовольствию Григория желающих нашлось немало. Подождал, пока обсудят еще и порядок распределения в нынешнем году покосов — в связи с появлением новых жителей в станице, пришлось за счет общественной земли нарезать дополнительные участки, — нагомонятся, и только тогда решил, наконец, подойти к Атаману. Пантелей, все это время спокойно переговаривающийся с товарищами, увидев уверенно выбравшегося из толпы отца, враз замолчал, с опаской поглядывая на него. Честно говоря, он так до конца и не верил, что батя готов выдать его на суд круга, потому как про себя был уверен, что ничего такого не сделал.

Дед уверенно вышел из группы казаков его возраста — старейшин и приблизился к Атаману. Григорий уважительно поднялся навстречу старику.

— Здорово, Григорий, — дед Тимка немного смущался.

— Здорово дядя Тимофей, — Атаман пристально глянул на уважаемого казака. — Что у тебя? Слухаю внимательно.

Дед остановился и неуверенно потер небритую щеку.

— Да вот, такое дело, Григорий… — Он обернулся к товарищам, словно ища у них поддержку. Некоторые кивнули ему, мол, чего, ты не теряйся, раз решил. — Сына надо поучить, Пантелея.

В глазах атамана мелькнуло удивление. Пантелея он знал хорошо и представить себе, что тот что-то такое натворил, с ходу не смог. Подавив искру изумления в глазах, он серьезно поинтересовался.

— Что натворил?

— Неуважение родителей.

Это было серьезное обвинение. Атаман подтянулся и осуждающее качнул головой.

— Дела… Ну, давай сюда Пантелея.

Казаки оглянулись. Из толпы неуверенно выбрался медведеобразный Пантелей. Пройдя несколько шагов, он остановился, переминаясь с ноги на ногу.

Атаман смерил младшего Калашникова изучающим взглядом, словно первый раз увидел, и повернулся к казакам-ветеранам.

— Что будем делать, казаки?

Пантелей, не поднимая глаз, безжалостно мял изрядно поношенный картуз, дед Тимка невольно напрягся.

Из группы ветеранов выступил вперед, прихрамывая на левую ногу, невысокий и сморщенный Роденков. Топорща геройские усы он рубанул рукой.

— Раз Тимофей считает, что надо наказать, значит надо, он, не подумавши, словами бросаться не будет.

— Всыпать ему, чтоб отца уважал, — поддержал его из толпы Макоша Осанов, а то совсем молодежь распоясалась. И другим чтоб не повадно было.

Атаман выдержал паузу:

— Других мнений нет?

Казаки молчали, потягивая цигарки.

— Ну…у, — он немного растерянно обернулся к Пантелею, — ты слышал, Пантелей. Круг решил — лягай на лавку.

Пантелей тяжело вздохнул — он до последнего надеялся, что порки удастся избежать. Не удалось. Пятидесятилетний казак громко шмыгнул носом и, на ходу развязывая поясок, уныло побрел к лобному месту. В толпе, укрытой тенью вишенника, стало непривычно тихо. Даже непоседливые мальчишки перестали выковыривать семечки из разломанного, наверное, на десяток частей огромного полузеленого подсолнуха и застыли с напряженно вытянутыми шеями. С первым ударом все зрители тихо охнули. Этот еле слышный вздох прокатился крепким горячим ветерком и качнул листву деревьев.

Пантелей вздрагивал всем телом. Перед каждым опускающимся бичом, он старался расслабить тело — так меньше кожа сходила — но получалось плохо. Он кусал губу, но молчал. Григорий Желтоухий, задумчиво скрестив руки на груди, внимательно следил за движениями десятского — крепко ли тот опускает кнут. Сделай слабину, ударь казака помягче, чем обычно, а потом следующий, кого уложат на эту лавку, скажет: «Что ж вы меня так сильно, а вот Пантелея-то слабей били». Десятский не подвел, отработал на совесть.

Все пять плетей дед Тимка, как самому показалось, пропустил через себя. Он сжимал кулаки, ерзал, вытягивался на цыпочки, чтобы разглядеть лицо сына (так ничего и не увидел) и только с последним ударом застыл, затаил дыхание, наблюдая, как поднимается тот с лавки.

— Готово, — сказал десятский, наконец, свертывая кнут и с интересом посматривая на младшего Калашникова: как-то он поднимется. Бывало в его практике всякое. Один и после десяти ударов сам вставал и уходил, а другой, кое-как выдержав три плети, потом ужом сползал с деревянной поверхности и оставался лежать без чувств. Такого, бывало, и уносили, подхватив под руки и ноги.

Пантелей скинул ноги с лавки, опустился на колени, утробно икнул, поднялся на ноги и медленно выпрямился. По спине стекали тоненькие ручейки крови. Разорванная кожа лохмотьями струилась вдоль ярких черно-красных выпуклых швов на спине. Он был бледен, но держался твердо. На секунду сморщившись, усилием воли он справился с выражением боли на лице.

Дед Тимка мелко перекрестился и что-то тихо зашептал про себя. Макоша покосился на него, хотел что-то сказать, но передумал и отвернулся, преувеличенно внимательно вглядываясь вперед.

Пантелей повернулся к Атаману и, как того требовал обычай, склонился до земли, от боли, показалось, еще более побледнев:

— Благодарю Григорий Семенович за учебу.

Следующий поклон в сторону стариков: