— Пока не вижу, — со смешком, почти равнодушно, но прерывисто сглотнув, отвечал Ванокин.

— А хочется? — поддразнил старик.

Ванокин не ответил, не сводя взгляда с коробочки.

— А хочется? — повторил старик.

— Вы, папаша, это… перестаньте, — Ванокин откинулся на спинку стула, но с видимым напряжением, — комедию ломать. Не для того…

— Для того, — перебил его старик. — Именно для того, милый голубчик, для того… А ты как думал! Ты думал, я сумасшедший слабый старик, ты думал, я в фантазии на старости лет вдался. А вот и нет. Вот оно, перед тобой, — он похлопал ладонью по крышке, — только руку протянуть. Близко, а не возьмешь. Нет у тебя силы, чтобы такую силу пересилить. Да и ни у кого ее нет, ни у кого… не хватит. Тот только сможет взять, кто об этом ничего не ведает, — вор простой. А кто знает, тот уже не сможет, потому что сила эта и его уже тронула, и в него уже проникла.

— Чем это тронула? — грубо отозвался Ванокин.

— А значимостью своей, милый голубчик, непреходящим своим, если ты такое понятие уразуметь можешь.

— Нет, папаша, — Ванокин подался вперед и, подведя конец стека своего почти к лицу старика, пошевелил им. — Нет, папаша, ошибаешься очень. Ох, ошибаешься. Тебе бы лучше со мной такие опасные разговоры не вести и коробкой своей меня не дразнить. Ох, ошибаешься! Не знаешь ты меня, совсем не знаешь. Когда ты меня пацаном у матери видел, я, ты прав, другой был, и ты даже представить не можешь философским своим умом, во что я вырос, в кого… преобразовался. Я не посмотрю… Я на твои годы смотреть не буду. И на идеи твои я, прости, плевать хотел. Вот моя идея — ни с какими идеями не связываться и себя никакими идеями не связывать. Я не посмотрю, я твою коробочку сейчас вырву, и — привет. Хоть бы тебя что и хватило после невосполнимой потери.

И, приопустив стек, он попытался просунуть кожаный конец под ладонь старика. Но старик как будто замер: он не отстранил коробочку, а только еще сильнее прижал ладонь к крышке; Ванокин же с напряженным лицом все подсовывал стек под ладонь.

— Не выйдет, — сдавленно выговорил старик.

— А вот посмотрим.

— Не вы-ы-йдет.

— Посмо-о-трим.

Я почувствовал, что наступила та самая минута, когда мне невозможно не обнаружиться. Я уже просунул пальцы в щель и раздвинул ее, я уже привстал, чуть сдвинув стул (ножка его сползла с резинового коврика и с характерным звуком проскрежетала по плиткам пола). Я хотел обнаружения, но они не замечали меня и ничего вокруг не слышали. Я было уже совсем поднялся и готов был отбросить портьеру, и даже какой-то, близкий к гортанному, звук подступил к самому горлу… Но я не успел.

В сцене передо мной как бы что-то лопнуло, во всяком случае, словно звуковая волна резко ткнула меня в грудь. Я приник к смотровой щели. Дело было в том, что коробочка упала на пол, не выдержав упорных усилий сверху (ладонь старика) и сбоку (трость). Она упала, впрочем, почти неслышно: старик, оттолкнувшись от края стола, резко подался назад, и одновременно с ним вскочил Ванокин; стул позади него опрокинулся (это и был тот самый звук, что остановил меня).

— Стоять! — крикнул старик, полусогнувшись и выбросив руки навстречу Ванокину.

Но Ванокин и сам не двигался.

— Не подходить! — еще громче прокричал старик, держа одну руку перед собой, тогда как другой, не отрывая взгляда от Ванокина, шарил по ковру возле себя.

— Да успокойтесь, — сквозь зубы процедил Ванокин и переступил с ноги на ногу, — связки порвете.

— Не тронь! — опять прокричал старик, не слыша Ванокина.

— Сумасшедший! — проговорил Ванокин и сделал шаг назад, чуть не споткнувшись о перекинутый стул.

Старик же опустился на колени (мне теперь была видна только его голова, пригнулся низко к полу), и когда поднялся, с трудом, качнувшись, словно потеряв на мгновенье равновесие, то коробочку прижимал к груди обеими руками.

— Не выйдет… И нечего здесь… Захотел… — говорил он сквозь одышку. — Комедию ломать… Не дам… Ничего не получишь.

— Это вы, папаша, сами того… комедиант, — через силу улыбаясь, сказал Ванокин и было потянулся поднять стул, но остановился, как бы передумав. — Все это с вашей коробочкой только фокус, потому что риска никакого. Это вы-то и есть комедиант.

— Ничего не получишь, — продолжал старик свое, не слушая и все так же прижимая коробочку. — Захотел…

— А я, папаша, между прочим, на подмостках подвизался, — совсем уже оправившись, заговорил Ванокин, — и в отличие от вас на профессиональной, так сказать, сцене. Не очень долго, но достаточно. Всякие роли играл, хотя, буду справедлив, все больше такие, в которых обеды объявляют. Но уж насмотрелся много. Всяких  г е р о е в  повидал: и из прошлой, и из нынешней жизни, и заграничных. Так вот, вспомнил я сейчас одного занятного принца, Гамлетом звали. Этот Гамлет, чуть что не получается, все одну фразу твердил: «Быть или не быть». Я вот тоже сейчас подумал про себя: «Быть или не быть?» Вот в чем весь вопрос-то.

— Ничего не получишь, — опять произнес старик, не поднимая головы.

— Да что вы все заладили: не получишь, не получишь. Это еще видно будет. Потом. А сейчас я про принца порасскажу. Может, слышали: принц датский? Там есть одна сцена, очень даже примечательная. Королева, она же и мать принца, приглашает его для разговора по душам: мол, поговорим наедине, как родные, и все промеж себя выясним. Там еще король, злодей, отчим, он родного отца принца убил и государством завладел. Кажется, что-то ему в ухо налил, когда тот спал. Оно ведь сон у королей, не то, что у простых смертных: этот влил, а тот и ухом не повел. Впрочем, за точность не ручаюсь — не помню уже. Но дело не в этом. Королева, значит, сына уверила, что они в комнате одни, то есть разговор тет-а-тет. Но принц был умный, он-то подразумевал, что мамаша того, и обманет — не дорого возьмет. И вот в один момент принц выхватывает шпагу (Ванокин приставил трость к бедру и стал ее медленно тянуть, как бы вынимая из ножен). Да вы следите, следите внимательно.

Старик теперь смотрел на него, и лицо его из настороженного делалось растерянным.

— Он вытаскивает шпагу, — продолжал Ванокин, вытянув трость и подняв ее над головой, — и вдруг как крикнет: «Матушка, у вас здесь крысы!» И шпагой…

Ванокин резко развернулся и, держа в вытянутой руке трость перед собой, бросился в мою сторону.

Все произошло так быстро, что я только успел увидеть конец трости у самых своих глаз. Я дернулся назад, руки мои раскинулись, не находя опоры, я наткнулся спиной на стул, свалил его и уже через стул упал на пол ванной, больно ударившись затылком. Падая, я задел еще и табуретку: она опрокинулась, стакан с апельсиновым соком разбился, и брызги достигли моего лица.

— Ставлю золотой, что не уйдет ни одна! — патетически прокричал Ванокин, резким движением сорвав портьеру и отбросив ее в сторону. — Финита ля комедия!

Это было последним, что я услышал, прежде чем потерял сознание.

Мой обморок продолжался недолго, думаю, что не более минуты.

Когда я открыл глаза, свет в ванной был уже включен. Ноги мои лежали на перекладине стула, табуретка — на руке; вокруг битое стекло, и ломота в затылке. Я пошевелился, с моей груди свалился большой осколок, раза два подпрыгнул со звоном на плитках… Передо мной стоял Ванокин с тростью в руке, а из-за его спины выглядывал старик с перекошенным, как от острой зубной боли, лицом.

Как только смолк звон осколка, Ванокин медленно вытянул руку и приставил трость к моей груди.

— Все кончено, — произнес он и, повертев тростью, добавил: — Меж нами связи нет.

— Уберите, — сказал я зло.

— Да, да, уберите, пожалуйста, — подхватил старик из-за спины Ванокина, и выражение страдания на его лице еще усилилось.

Ванокин трость убрал, но с места не сдвинулся. То, что я так беспомощно лежал здесь перед ним, уже было нехорошо, но я и лежал еще в какой-то неловкой позе; и подняться не мог, потому что он стоял здесь и мешал, хотя попытки усиленного шевеления я предпринимал.