— Отойдите, — сказал я угрюмо и не глядя на него.
— Да, да, отойдите, — вновь поддержал меня старик, — ему так неудобно…
— Ах, неудобно, — сказал Ванокин. — Ему, видите ли, неудобно. А шпионить удобно! В щелочку смотреть, на, можно сказать, интимные сцены удобно! А стульчик здесь тоже для удобства поставили? — оглянулся он на старика и посторонился, пропуская того.
Старик потянул стул на себя, а я, осторожно смахнув осколки, оперся на руки и поднялся. Верхняя часть брюк и рубашка были мокры и липки.
Ванокин не отходил, стоял боком в дверях, смотрел на нас, легонько постукивая тростью по ладони; мой же стыд смешался со злостью, и я уже не понимал: где, что и чего больше? Я вымыл руки, потер мокрой ладонью брюки и рубашку. Все это я проделал медленно, стараясь не смотреть ни на старика, ни на Ванокина и казаться равнодушным. Но Ванокин не отходил, а старик копошился возле, поминутно задевая меня: кажется, он мне даже больше мешал. Но все равно: время шло, и невозможно же было находиться здесь вечно — придется, хочешь не хочешь, выползать на свет. Собравшись, я прямо посмотрел в глаза Ванокина, он отвечал мне нехорошей улыбкой.
— А что, папаша, — перевел он взгляд на старика, — где это вы свою коробочку ненароком обронили? А? Как-то нехорошо получается, непоследовательно: грозились показать, подразнили и — на тебе, исчезла коробочка. А — папаша?
Старик не ответил, с чем-то там возился в углу ванной и только кряхтел.
— Ну что, — обратился Ванокин ко мне, — все высмотрел? Доволен? Ты что, здесь на страховке сидел? Думал, я брошусь почтенного старика душить? А, старец? Этого боялся? Не бойсь — может быть, и обошлось бы.
В этот момент старик обернулся, мельком и строго глянул на меня и обратился к Ванокину (должен заметить, что весь его растрепанный вид — сдвинутый на сторону галстук, жилет с болтающейся на нитке пуговицей, перепачканные колени и помятый пиджак, — все это мало соответствовало тому тону гордой независимости, в котором он стал говорить):
— Я думаю и надеюсь — после всего случившегося здесь, вы должны понять, что разговор наш продолжаться не может и что мы должны прекратить с вами всякие сношения, потому что все это напрасная трата времени. В противном случае вы вынуждаете меня, чего я сам очень бы не желал, прибегнуть к защите закона… от ваших посягательств. Очень надеюсь, что вы верно истолкуете мои слова.
— Напрасно надеетесь, — тут же отвечал Ванокин. — И нечего брать на тон. Во-первых, я отсюда так просто не уйду, во-вторых, что касается «защиты закона» — это вы того, оставьте для дурачков. А если захочется обращаться, то вместе с коробочкой не забудьте мешочек с сухарями прихватить. Так-то!
— Я вам сказал… — возвысил голос старик.
— Силы поберегите, — перебил его Ванокин. — И нечего воздух попусту колебать. А что до разговора нашего, то он только теперь и начинается по-настоящему. И пусть ваш… компаньон присутствует, мне все равно — я ничего не скрываю и никого не боюсь. Я пришел получить свое, и я его получу. А что здесь этот ваш… помощник, то это и хорошо — пусть послушает, поучительно. А то можно его опять за занавеску посадить, если ему так удобнее слушать. И стульчик поставить, и поесть принести…
— Это не ваше дело, — откликнулся я вдруг, сам не сознавая, что же я такое говорю, а лишь потому, что молчать дальше было невозможно.
— Брось, — сказал Ванокин, презрительно растягивая губы. — Молчал до этого, так и сейчас молчи. С тобой еще особый разговор будет — тема имеется. Прыток ты очень, как я погляжу. А по лицу не скажешь — вежливое лицо. А к Марте-то похаживал. Ты что думал, я это так оставлю! Будь у меня это, — он помахал тростью, — поострее, не задумываясь, как букашку бы проткнул.
— Не очень-то… — проговорил я, но совсем неуверенно, слова мои запнулись в горле; упоминание о Марте поворачивало мое здесь присутствие еще одной стороной.
Ванокин на мои слова только махнул рукой.
— Ну что, Владимир Федорович, пройдем в гостиную, что ли? А то нам троим здесь места не хватает; и тесновато здесь, и дотянуться друг до друга легко уж очень.
Он повернулся к нам спиной, медленно подошел к столу, поднял опрокинутый стул и сел — так же боком к ванной комнате, как и во время предыдущего разговора. Я посмотрел на старика, он ответил мне холодным взглядом и вышел в комнату, и тоже опустился на свой стул напротив Ванокина. Я остался один. Я посмотрел, куда бы сесть и мне: сесть у стены — как-то обидно, а если взять стул, то куда поставить? Наконец, чуть помешкав в дверях, я прошел мимо Ванокина и сел на кровать за спиной старика.
Теперь мы сидели лицом к лицу: он и я. И невольно думалось (а мне хотелось, чтобы у Ванокина было бы такое же чувство), что старик здесь как бы даже и лишний. Не то чтобы особенно мешающий, но посторонний. Все сместилось в моем сознании, и я самого себя вдруг выдвинул на первую роль. Весь их предшествующий разговор, и сцена с коробочкой, и последующее разоблачение меня, — все это представлялось не очень значащим теперь, и тоже излишним. А если и не излишним, то как подготовка к главным событиям, которые теперь должны начаться. И все потому, что было упомянуто имя Марты. Если бы только знать, что все так обернется, разве бы я согласился, то сидел бы там недолго и еще в самом начале смело бы себя обнаружил. Нет — это сидение, это было все-таки нехорошо, это многое портило. Но я думал: «Что ж, во-первых, я себя подверг испытанию ради другого, а во-вторых, испытание унижением, может быть, самое и трудное. Во всяком случае, я его прошел».
Эта мысль понравилась мне: испытание унижением. При этом «унижение» как-то отходило на второй план и заслонялось «испытанием». И мне хотелось думать, и я побуждал себя чувствовать это — что испытание мое во имя… Марты.
Мы сидели втроем и некоторое время молчали: то ли случившейся предыдущей сценой была прервана какая-то связь, то ли трудно было продолжить в этом новом составе. Ванокин изучающе смотрел и на меня, и на старика; старик ко мне не оборачивался, а наблюдал за Ванокиным, но я видел, что мое (теперь явное) присутствие ободрило его, и он даже заправил свой галстук за жилетку. Молчал и я — не мне было начинать.
— Ну что, Владимир Федорович, думаю — продолжим? — сказал Ванокин, сделав круг тростью в воздухе; он теперь ее не выпускал.
— Не о чем продолжать, — отрезал угрюмо старик.
— Почему же — мы будем. Тем более что теперь у нас есть и судья. Он хотя и на вашей стороне, и мой противник еще в другом деле, но я согласен, чтобы он судил. Если по справедливости. А другое дело мы потом сами разберем. В тиши, — добавил он, ухмыльнувшись. — Ну что — будешь судьей?
— Я вам не судья, — сказал я и тут же осознал, что сказал хотя и то, что хотел, но как-то не так; но добавить уже ничего не сумел.
— Ну к чему же такое само — так сказать — умаление, всякий всякому судья, если разобраться, а если и не судья, то все равно судит. Такая уж наша природа. Судить не трудно и приговор выносить не трудно. Вот исполнять — это, пожалуй, потруднее, да и то часто не от желания судьи зависит. А просто — руки коротки. А были бы подлиннее — многое бы стало другим.
— Мы здесь собрались, я надеюсь, не для торжественного спора! — вмешался старик.
— Ах, да, простите, простите, — комически спохватился Ванокин, — не в свою область залез. Хотя и люблю… иногда. Но простите. Итак, вот вам мой первый вопрос: куда это вы коробочку запрятали, пока я вам так красочно из трагедии представлял?
Старик только взглянул на него, не без высокомерности, и отвел взгляд в сторону.
— Вам мой вопрос не нравится — понимаю. Но вынужден его задать снова. В нем, — он обратился ко мне, — собственно, все и дело. Ты все внимательно прослушал, конечно. Так что объяснять по новой нет смысла. Напомню главное: так как у присутствующего здесь (он сделал серьезное лицо) хранителя был договор с моей матерью о том, что в случае его смерти ценности остаются ей, то, получив извещение о его смерти, она, а следовательно и я, как сын и наследник, стали владельцами… Извещение, как потом оказалось, было ошибочным. Но мать этого знать не могла. И только по случайности она не воспользовалась камушками. Я бы мог требовать все — здесь тоже мое полное право. Но я требую только часть: ту самую, предположительно, которую могла бы потратить моя мать до «воскресения из мертвых». Мы должны эту часть определить. Вот и все.
