— Мы как-нибудь должны сходить навестить Валери Сеймур, — довольно небрежно заметила Стивен тем же вечером. — Она очень известна в Париже. Кажется, она устраивает довольно веселые приемы. По-моему, пора бы тебе завести нескольких друзей.

— Как весело! Пойдем, я бы так этого хотела! — воскликнула Мэри.

Стивен подумала, что ее голос звучал радостно и взволнованно, и она невольно вздохнула. Но, в конце концов, важно лишь то, чтобы Мэри было хорошо, чтобы она была счастлива. Конечно же, она возьмет ее к Валери Сеймур — почему бы нет? Видимо, она была очень глупой. И эгоистичной — жертвовала девушкой ради своих капризов…

— Милая, конечно же, мы пойдем, — быстро сказала она. — По-моему, там будет ужасно интересно.

Три дня спустя Валери, повидавшись с Брокеттом, написала короткое, но радушное приглашение: «Приходите в среду, если сможете — вдвоем, разумеется. Обещал прийти Брокетт и еще пара-тройка интересных людей. Я жду не дождусь возобновить наше знакомство после такого долгого времени и познакомиться с Мэри Ллевеллин. Ну почему вы никогда не заходите? По-моему, это не по-дружески! Однако вы можете загладить свое пренебрежение, если придете на мой прием в среду вечером…»

Стивен бросила письмо Мэри.

— Ну вот!

— Как великолепно… но ты пойдешь?

— А ты бы хотела?

— Да, конечно. Но как же твоя работа?

— За один день ничего с ней не случится.

— Ты уверена?

Стивен улыбнулась.

— Да, милая, совершенно уверена.

В комнатах Валери было уже людно, когда Стивен и Мэри прибыли в ее переднюю, до того людно, что сначала они не могли увидеть хозяйку дома, и им пришлось довольно неловко стоять у дверей — о них не объявили; почему-то у Валери Сеймур не объявляли о посетителях. Люди с любопытством глядели на Стивен; ее рост, ее одежда, шрам на ее лице немедленно приковывали их внимание.

— Quel type[92]! — прошептал Дюпон, скульптор, своей соседке, и сразу же решил, что хочет изобразить Стивен. — Чудесная голова; я восхищен этой сильной шеей. А губы — целомудренные они или пылкие? Я хотел бы это знать. Как лепить такие загадочные губы? — и Дюпон, для которого все было позволено ради искусства, придвинулся на шаг ближе и глядел с восхищением, внушающим неловкость, пощипывая пальцами седоватую бородку.

Его соседка, она же его последняя по времени любовница, маленькая светловолосая девушка, красивая, как куколка, пожала плечами.

— Я не очень довольна вами, Дюпон. Ваш вкус становится своеобразным, mon ami[93] — а вы ведь еще достаточно мужественны…

Он рассмеялся.

— Будь спокойна, курочка моя, я не собираюсь приводить тебе соперницу, — потом он начал дразнить ее: — А как насчет тебя? Не нравятся мне рожки на голове, покрытые мхом, даже если они не больше наперстков. Ужасно раздражают эти рожки, и растут довольно болезненно — как зубы мудрости, только еще глупее. О да, у меня тоже есть свои воспоминания. С чем едят гусыню, с тем едят и гусака, так говорят англичане, а они такой практичный народ!

— Ты грезишь наяву, mon pauvre bougre[94], — отрезала дама.

И вот уже Валери шла к дверям:

— Мисс Гордон! Я ужасно рада видеть вас и мисс Ллевеллин. Вы уже пили чай? Конечно же, нет — я отвратительная хозяйка! Идите к столу… где этот никчемный Брокетт? А, вот он. Брокетт, пожалуйста, будь мужчиной и принеси чаю мисс Ллевеллин и мисс Гордон.

Брокетт вздохнул:

— Сначала ты, дорогая Стивен, ведь ты куда полезнее меня, — и он положил нежную белую руку ей на плечо, мягко, но уверенно подталкивая вперед. Когда они дошли до буфета, он спокойно остановился: — Принесете мне ванильный со льдом? — промурлыкал он.

Казалось, все здесь друг друга знали, атмосфера была задушевной и легкой. Люди здоровались, как близкие друзья, и довольно скоро они становились очаровательными со Стивен и такими же очаровательными и добрыми с Мэри.

Валери представляла своих новых гостей, тактично намекая на талант Стивен:

— Это Стивен Гордон — вы знаете ее, она писательница; и мисс Ллевеллин.

Она вела себя естественно, и все же Стивен не могла отделаться от чувства, что каждый здесь знает о них с Мэри, а если и не знает, то догадывается, и потому старается показаться дружелюбным.

Она подумала: «Что ж, почему бы нет? Я по горло сыта ложью».

Ее былая неприязнь к Валери Сеймур совершенно померкла. Так приятно было чувствовать себя желанным гостем среди всех этих умных и интересных людей — а то, что они были умны, нельзя было отрицать; в салоне Валери процентная доля мозгов была значительно выше среднего. Ведь вместе с теми, кто, сами будучи нормальными, давно поставили интеллект выше тела, были писатели, художники, музыканты и ученые, мужчины и женщины, которые, с рождения отодвинутые в сторону, решили прорубить свою нишу в жизни. Многие из них уже достигли цели, а некоторые все еще мучительно прорубали ее; правда и то, что многие пали по пути, но, когда они падали, другие занимали их места. Перед телами распростертых сотоварищей эти другие должны были пасть в свою очередь или продолжать свой труд — ибо для них не было компромисса с жизнью, их подстегивал инстинкт самосохранения. Там была Пат, которая потеряла свою Арабеллу из-за золотого колдовства Григг и Лидо. Пат, которая была родом из Бостона, и в которой все еще смутно отзывалась сельская учительница из Новой Англии. Пат, чье либидо, не считая влечений плоти, устремлялось по путям энтомологии — и далеко не с первого взгляда становилось ясно, что ее лодыжки слишком сильные и слишком тяжелые для женщины.

Там была Джейми, куда более знаменитая; Джейми, приехавшая в Париж из горной Шотландии; слегка неуравновешенная, потому что музыка осаждала ее душу и требовала выражения в ее жестких, научных сочинениях. Неловкой была она, костлявой и близорукой, а поскольку редко она могла позволить себе новые очки, ее глаза были обведены красной каймой и напряжены, и она далеко вытягивала шею вперед, все время вглядываясь. Копну ее волос цвета пакли подруга стригла ей под боб, и эти волосы слишком часто бывали спутанными.

Там была Ванда, пробивающаяся польская художница; довольно темноволосая для польки, с короткими, жесткими черными волосами, со смуглой кожей, с бесцветными губами; и все же она не лишена была привлекательности, эта Ванда. У нее были чудесные глаза, в глубине которых таился огонь, иногда — адский огонь, когда она выпивала, но в другие времена более нежный, хотя с этим огнем всегда было небезопасно играть. Ванда мыслила широко. Все, что виделось ей, было огромным: ее картины, ее страсти, ее раскаяние. Когда ее охватывало желание, оно становилось ненасытным, когда охватывал страх — он становился нестерпимым; не перед дьяволом, она была храброй с ним, особенно в подпитии, но перед Богом в образе Христа-Искупителя. Как дворняжка, которую избили кнутом, она ползла к подножию Креста, без смелости, без веры, без надежды на милость. Раздосадованная своим телом, она безжалостно истязала его — но без толку, ее выдавала похоть глаз. Видя, что она желает, и ее желают, она пила, пытаясь утопить одно желание в другом. И тогда она вставала во весь рост перед своим высоким мольбертом, чуть шатаясь, но рука ее всегда была тверда. Коньяк ударял ей по ногам, но не по рукам; ее рука оставалась настолько твердой, что это приводило в замешательство. Она рисовала какими-то гигантскими, душераздирающими мазками, стремясь затеряться в своей картине, стремясь облегчить муку своей страсти, пятная спокойную белую поверхность полотна неловкими, но странно притягательными очертаниями — по словам Дюпона, Ванда была гениальна. Она не ела и не спала, сильно худела, поэтому каждый знал, что случилось. Они видели это раньше — о, много раз — и для них это уже было не такой трагедией. «Ванда снова пустилась во все тяжкие! — говорил кто-нибудь с усмешкой. — Сегодня утром она была под мухой; ну и кто же на этот раз?»