Мысли Стивен резко остановились. Кто-то вошел и протопал по комнате в скрипучих армейских ботинках. Это была Блэкни, с расписанием в руке — смешная старая Блэкни с отрывистой, односложной речью, ее кудрявые седые волосы были подстрижены, как у улана, и лицо напоминало умную обезьянью мордочку.

— На задание, Гордон; разбудите этого ребенка! Говард, Терлоу, готовы?

Они поднялись и втиснулись в шинели, разыскали свои противогазы, а потом надели шлемы.

Потом Стивен мягко потрясла Мэри Ллевеллин за плечо:

— Пора.

Мэри открыла ясные серые глаза.

— Кто? Что? — пробормотала она.

— Пора. Вставай, Мэри.

Девушка с трудом поднялась на ноги, все еще осовелая от усталости. Сквозь трещины в ставнях едва брезжил рассвет.

Серое, горькое, голодное утро. Город похож на смертельно раненое существо, изорванное снарядами, развороченное бомбами. Мертвые улицы — улицы смерти — смерть на улицах и в домах; но люди все еще могут спать и все еще спят.

— Стивен!

— Да, Мэри?

— Сколько еще до поста?

— Кажется, километров тридцать; а что?

— Да ничего, просто интересно.

Долгая дорога в открытой сельской местности. С каждой стороны от дороги — колючая проволока, увешанная клочками грубо окрашенных тряпок — камуфляж, представляющий листья. Дорога, окаймленная тряпичными листьями на высоких проволочных изгородях. Через каждые несколько ярдов — глубокая воронка от снаряда.

— Они едут за нами, Мэри? С Говард все в порядке?

Девушка оглянулась назад:

— Да, все в порядке, она едет.

Пару миль они проехали в молчании. Утро было ужасно холодным; Мэри дрожала.

— Что это? — довольно глупый вопрос, ведь она знала, что это, слишком хорошо знала!

— Снова начали, — пробормотала Стивен.

В загоне взорвался снаряд, вырвав с корнем несколько деревьев.

— Все хорошо, Мэри?

— Да… берегись! Мы едем прямо на воронку!

Они обогнули ее почти на дюйм и помчались дальше, Мэри внезапно придвинулась поближе к Стивен.

— Не дергай мою руку, Бога ради, детка!

— Извини, я не заметила.

— Больше не надо так делать.

Снова они ехали вперед в молчании. Дальше по дороге им преградила путь телега фермера.

— Militaires! Militaires! Militaires[57]! — закричала Стивен.

Довольно лениво фермер слез с телеги и подошел к своим тощим, хромающим лошадям.

 — Il faut vivre[58], — объяснил он, указав на телегу, в которой оказалось полно картошки.

Справа на поле работали три очень старые женщины; они мотыжили землю с усердным терпением, покорным судьбе. В любой момент мог упасть шальной снаряд, и мало что осталось бы тогда от старушек. Но что тут поделаешь? Это война — война идет уже так давно — а есть-то надо, даже под носом у немцев; bon Dieu это знает. Он один может защитить, а пока что просто надо мотыжить усерднее. Дрозд пел свою песенку на дереве, а это дерево было ужасно искалечено; но все равно, он знал его прошлой весной, и теперь, несмотря на его раны, разыскал его. Когда наступила внезапная тишина, они ясно услышали его. И Мэри его увидела:

— Смотри, дрозд! — сказала она. На мгновение она забыла о войне.

Но Стивен редко могла забыться, потому что эта девушка была рядом с ней. Странное чувство крепко сжало ей сердце, теперь она познала страх, который может идти рука об руку со смелостью — страх за другого.

Но сейчас она подняла глаза и улыбнулась:

— Спасибо этому дрозду, что он позволил тебе увидеть его, Мэри, — она знала, что Мэри любила диких птичек, как любила все скромные создания.

Они повернули на тропинку и были в сравнительной безопасности, но грохот пушек стал настойчивее. Должно быть, они приближались к Poste de Secours[59], поэтому говорили мало — из-за этих пушек, а вскоре и из-за раненых.

Poste de Secours был в разрушенном auberge на перекрестке дорог, около пятидесяти ярдов за траншеями. Из того, что когда-то было просторным погребом, поспешно выносили раненых, покалеченных и изрубленных, которые несколько часов назад были молодыми, полными сил мужчинами. Без особой нежности носилки опускали на землю рядом с двумя ожидающими машинами — без нежности, потому что их было так много, и потому, что на войне всегда приходит время, когда привычка притупляет даже сострадание.

Раненые были терпеливы и покорны судьбе, как те старушки на поле. Единственной разницей между ними было то, что эти мужчины сами стали обнаженным полем перед беспощадной кровавой мотыгой. У некоторых из них не было даже одеяла, чтобы защитить их от кусачего ледяного ветра. Один Poilu, сильно раненый в живот, лежал в крови, запекшейся на бинтах. Рядом с ним лежал человек, у которого была снесена половина лица, и, Бог знает почему, он оставался в сознании. Ранения в живот требовали первой помощи, Стивен сама помогала поднимать носилки. Он, вероятно, умирал, но он не столько жаловался, сколько звал свою мать. Голос, который рвался из его хриплого бородатого горла, был голосом ребенка, зовущего маму. Человек с ужасным лицом пытался заговорить, но, когда ему это удавалось, это не был человеческий голос. Его бинты немного покосились, Стивен пришлось встать между ним и Мэри, чтобы торопливо поправить его бинты.

— Возвращайся в машину! Надо, чтобы ты повела.

Мэри молчаливо послушалась.

И вот началось первое из бесконечных путешествий между Poste de Secours и военно-полевым госпиталем. Двадцать четыре часа они курсировали вперед и назад на своих легких медицинских «фордах». Они ехали быстро, ведь жизнь раненых могла зависеть от их скорости, но все их нервы были напряжены, они старались не попадать в ямы, насколько это было возможно на рискованных дорогах, полных канав и воронок от снарядов.

Человек с разбитым лицом снова начал стонать, они слышали его сквозь рев мотора. Они остановились, Стивен прислушалась, но его губы были не на месте… нестерпимый звук.

— Быстрее, Мэри, веди быстрее!

Бледная, но с решительно сжатыми губами, Мэри Ллевеллин вела быстрее.

Когда наконец они добрались до военно-полевого госпиталя, бородатый солдат с раной в животе очень тихо лежал на носилках; его заросший подбородок был направлен прямо вверх. Он перестал звать маму, как ребенок — может быть, в конце концов он нашел ее.

День все длился, и солнце светило ярко, раздражая усталые глаза водителей. Наступили сумерки, и дороги стали ненадежными и туманными. Пришла ночь — они не смели зажечь фары, и только вглядывались, все вглядывались в темноту. Где-то вдали небо стало зловеще-красным: от шальных снарядов, должно быть, в деревне случился пожар, и высокий столб пламени, возможно, был церковью; а боши снова терзали Компьень, судя по звукам плотной бомбежки. Но теперь в мире не было ничего реального, кроме этой густой, почти непроницаемой тьмы и боли в глазах, которым приходилось все всматриваться, и ужасной, терпеливой боли раненых — ничего не было больше, кроме черной ночи, простреленной болью раненых.

На следующее утро две медицинские машины снова двинулись на базу, на виллу в Компьене. Это была тяжкая работа, долгие часы напряжения, и, хуже того, подкрепление опоздало, а одна машина сломалась. Неловко двигаясь, с красными слезящимися глазами, четыре женщины большими чашками глотали кофе; потом, не раздеваясь, легли на пол, завернувшись в шинели и армейские одеяла. Не прошло и четверти часа, как они уже спали, хотя вся вилла тряслась и шаталась от взрывов.

Есть то, что человечество никогда не может разрушить, несмотря на неразумную волю к разрушению, и это — его собственный идеализм, составная часть его существа. Стареющие циники могут развязывать войны, но молодым идеалистам приходится на них сражаться, и потому они обречены на быстрые реакции, слепые порывы, не всегда осознаваемые. Мужчины убивают с ругательствами, но совершают самопожертвование, отдавая свою жизнь за других; поэты пишут, окунув перья в кровь, но пишут не о смерти, но о жизни вечной; крепкая и уважительная дружба зарождается, чтобы выжить перед лицом враждебности и разрушения. И так настойчив в этих порывах идеал, возвышающийся над всем в присутствии великого несчастья, что человечеству, своевольному разрушителю красоты, требуется сразу же создавать новые красоты, чтобы не погибнуть от собственной опустошенности; и этот порыв затронул кельтскую душу Мэри.