Странно, до чего мало помогал ее тонкий ум, когда она пыталась быть общительной; несмотря на ее уверенную похвальбу перед Рафтери, ее мозги, казалось, вовсе ей не помогали. Может быть, это было из-за одежды, потому что она теряла всякую уверенность, когда одевалась так, как хотела Анна; в эту пору одежда очень влияла на Стивен, она могла давать ей уверенность или отнимать. Но, будь это так или не так, люди считали ее особенной, и в их среде этого было достаточно для неодобрения.

И вот Стивен несла это бремя, поэтому для нее не было места за крепкими добрыми воротами Мортона, и она старалась все ближе держаться к своему дому и своему отцу. Смущенная и несчастная, она искала отца на всех приемах и старалась сесть поближе к нему. Как маленький ребенок, это крупное, мускулистое существо держалось рядом с ним, потому что она чувствовала себя одинокой, и потому, что юность по праву отвергает одиночество, и потому, что она еще не выучила свой суровый урок: она еще не знала, что самое одинокое место в мире — это ничейная земля между двумя полами.

У сэра Филипа и его дочери был теперь новый общий интерес; теперь они могли обсуждать книги, как делаются книги, каковы они на ощупь, какой у них запах и какое содержание — это были крепкие и вдохновляющие узы. Они могли говорить обо всем этом и понимать друг друга; они часами беседовали в кабинете отца, и сэр Филип обнаружил тайные амбиции, заложенные в девушке, как семя в глубокой почве; и он, добрый садовник для ее тела и духа, взрыхливал почву и поливал это семя. Стивен показывала ему свои странные сочинения и ждала, замерев и затаив дыхание, пока он читал их; однажды вечером он поднял глаза на нее, увидел выражение ее лица и улыбнулся:

— Значит, вот как — ты хочешь быть писательницей! Почему бы и нет? У тебя большой талант, Стивен; я буду горд, если ты станешь писательницей.

После этого их разговоры о том, как пишутся книги, стали еще более воодушевленными.

Но Анна все реже и реже заходила в кабинет, она сидела одиноко и праздно. Паддл, трудясь наверху в классной комнате, должно быть, зубрила греческий, чтобы не отставать от Стивен, но Анна сидела, сложив руки на коленях, в просторной гостиной, такой гармоничной, с такой уютной мебелью из старого полированного орехового дерева, так благоухающей воском, ирисом и фиалками — совсем одна сидела Анна в этой просторной гостиной, праздно сложив свои белые руки.

Она когда-то была милой и уютной женщиной, и все еще была такой, несмотря на свое спокойное старение, но она не была ученой, о нет, далеко не была — именно потому сэр Филип полюбил ее, потому он нашел в ней такое бесконечное успокоение, потому он все еще любил ее после стольких лет; ее простота сильнее удерживала его, чем ученость. И все же теперь Анна все реже и реже заходила в кабинет.

Не то чтобы ее там встречали неприветливо, но они не могли скрыть своего глубокого интереса к предметам, о которых она мало знала или не знала ничего. Что она знала о классиках, и зачем они были ей нужны? Какой интерес был для нее в трудах Эразма Роттердамского? Ее теологии не требовалось дискуссий эрудитов, ее философию составлял чистый и украшенный дом, а что до поэтов, она любила простые стихи, в остальном же вся поэзия для нее заключалась в ее муже. Все это она прекрасно знала и не желала менять, но в последнее время Анной овладевала боль, мучительная боль, которой она не смела дать имени. От этой боли ныло ее сердце, когда она приходила в кабинет и видела сэра Филиппа вместе с их дочерью, и знала, что ее присутствие ничего не добавляет к его счастью, когда он сидит и читает Стивен какую-нибудь книгу.

Глядя на девушку, она видела странное сходство, завидное подобие между отцом и дочерью, она замечала, что их движения были гротескно похожими, у них были похожие руки, они повторяли одинаковые жесты, и она отшатывалась с безымянной неприязнью, за которую упрекала себя, раскаиваясь и содрогаясь. Но, хоть она и раскаивалась, и содрогалась, иногда Анна замечала, что говорит со Стивен так, что потом втайне стыдится. Она ловила себя на том, что тайно и ловко уязвляет ее, с таким мастерством, что девушка глядела на нее в изумлении; с таким мастерством, что даже сам сэр Филип не мог считать то, что она говорила, чем-то исключительным; а потом, конечно же, она могла легко рассмеяться, как будто все это время она только шутила, и Стивен смеялась тоже, открыто, по-дружески. Но сэр Филип не смеялся, и его глаза искали глаза Анны, вопрошающие, удивленные, недоверчивые и сердитые. Вот почему она теперь так редко заходила в кабинет, когда сэр Филип и его дочь бывали там вместе.

Но иногда, оставаясь наедине со своим мужем, Анна вдруг молча прижималась к нему. Уткнувшись лицом в его крепкое плечо, она жалась к нему все ближе, как будто охваченная страхом — как будто она страшилась их огромной любви. Он стоял очень тихо, не двигаясь, не спрашивая ни о чем, ведь о чем он мог спросить? Он уже все знал, и она знала, что он знал. Но ни один из них не заговаривал об этом, об их величайшем несчастье, и их молчание разливалось вокруг, как ядовитые миазмы. Призрак Стивен, казалось, наблюдал за ними, и сэр Филип мягко высвобождался из объятий Анны, а она, поднимая взгляд, видела его усталые глаза, больше не сердитые, только очень несчастные. Она думала, что эти глаза умоляют ее, упрашивают; она думала: «Он молит меня за Стивен». Тогда ее глаза наполнялись слезами раскаяния, и этим вечером она долго стояла на коленях, молясь своему Создателю: «Даруй мне покой, — просила она, — и просвети мой дух, чтобы я могла научиться любить своего собственного ребенка».

Сэр Филип теперь выглядел старше своих лет и, видя это, Анна едва могла это выдерживать. Все в ней кричало от возмущения, она хотела отбросить прочь годы, преградить им путь собственным хрупким телом. Если бы годы были армией обнаженных мечей, она с радостью встала бы на их пути.

Теперь он все раннее утро проводил в кабинете. Эта привычка развилась в нем в последнее время, и Анна, просыпаясь и обнаруживая, что она одна, хоть и чувствовала себя неловко, прокрадывалась вниз и слушала. Взад-вперед, взад-вперед — она слышала звук его шагов, наполненный отчаянием. Почему он ходит взад-вперед, и почему она всегда боится спросить его? Почему ее рука, протянутая к двери, всегда замирает от страха, прежде чем повернуть ручку? О, как сильно было то, что стояло между ними, таким же сильным, как оба их тела вместе взятых! Это зародилось из их молодости, из их страсти, из великолепной и целеустремленной сущности их страсти — и вот оно, полное сил, выскочило на свет, и теперь втиснулось между ними. Они старились, у них мало что осталось, кроме их любви — нежной любви, возможно, совершенной — и веры друг в друга, составлявшей часть их любви, и их покоя, составлявшего часть покоя Мортона. Взад-вперед, взад-вперед! Непрестанный, отчаянный звук шагов. Покой? Конечно же, не было покоя в этом кабинете — скорее какая-то беда, грозная, зловещая! Но что предвещали эти шаги? Анна не смела спросить его, не смела даже повернуть ручку двери, a предчувствие несчастья заставляло ее красться прочь, не задав своего вопроса.

Тогда что-то тянуло ее прочь, не обратно в спальню, а наверх, в спальню их дочери. Она открывала дверь очень осторожно, дюйм за дюймом. Она протягивала руку, прикрывая пламя свечи, и стояла, глядя на спящую Стивен, как они с мужем стояли когда-то. Но теперь не было маленького ребенка, на которого можно было смотреть сверху вниз, не было беспомощности, вызывавшей материнскую жалость. Стивен лежала, такая прямая, крупная, рослая, под аккуратно натянутым одеялом. Часто ее рука свисала с кровати, рукав закатывался вверх, и эта рука выглядела твердой, сильной и властной, и таким же выглядело лицо при свете свечи. Она спала крепко. Ее дыхание было ровным и спокойным. Ее тело полной мерой упивалось покоем. Утром это тело должно было подняться чистым и свежим; оно ело, разговаривало, передвигалось по Мортону. В конюшнях, в садах, в соседних загонах, в кабинете — оно передвигалось по всему Мортону, это тело, нестерпимая несправедливость природы! Анна смотрела на это великолепное молодое тело, чувствуя, что видит кого-то незнакомого. Она терзала свое сердце и свою встревоженную душу воспоминаниями о первых шагах этого незнакомого существа: «Маленькая… ты была такая маленькая! — шептала она тогда, — и ты сосала мою грудь, когда была голодная, маленькая и всегда такая голодная — но ты была хорошим ребенком, маленьким ребенком, всем довольным…»