— Хватит, Филип, хватит, Стивен! Пора пить чай, — как будто оба они были детьми. Тогда сэр Филип поднимался и распутывался со Стивен, а потом целовал ее матушку.

Сын, которого они ждали, слишком задержался в пути; он не появился и тогда, когда Стивен исполнилось семь. Нового отпрыска женского пола Анна также не произвела на свет, так что Стивен оставалась одна, как конек на крыше. Вряд ли стоит завидовать единственному ребенку, ведь он склонен к тому, чтобы углубиться в себя; не имея рядом никого из тех, кто похож на него, чтобы довериться ему, он приучается доверяться лишь себе. Нельзя сказать, чтобы в семь лет ум был занят серьезными проблемами, но, однако, он уже пробирается ощупью, может быть, уже подвержен некоторым приступам недовольства, может быть, уже пытается разобраться в жизни — ограниченной жизни своего окружения. В семь лет уже в миниатюре являются любовь и ненависть, которые, однако, кажутся огромными и внушают большую тревогу. Может даже присутствовать смутное чувство неудовлетворенности — Стивен часто осознавала в себе это чувство, хотя и не могла облечь его в слова. Чтобы справиться с ним, она время от времени поддавалась внезапным вспышкам, приходя в ярость из-за повседневных мелочей, которые обычно оставляли ее равнодушной. Топнуть ногой и разразиться слезами, едва ей начинали перечить — это приносило ей облегчение. После подобных вспышек она чувствовала себя куда бодрее и почти без труда вновь становилась смирной и послушной. Смутно, по-детски она отвечала на удары жизни, и это возвращало ей уважение к себе.

Анна посылала за своим буйным отпрыском и говорила:

— Стивен, милая, мама не обижается — расскажи, почему ты так вспылила; мама обещает, что постарается понять, если ты только расскажешь…

Но ее глаза казались холодными, хотя голос мог быть мягким, и ее рука, когда ласкала ребенка, казалось, делала это робко и неохотно. Она как будто делала усилие над собой, и Стивен это сознавала. Когда Стивен поднимала глаза на это спокойное, милое лицо, ее охватывало внезапное раскаяние, глубокое чувство собственной ущербности; она так хотела бы взять и высказать его своей матери, но ее покидал дар речи, и она не говорила ни слова. Ведь обе они, как ни странно, стеснялись друг друга — почти нелепой была эта застенчивость между матерью и ребенком. Анна это чувствовала, и через ее посредство это начинала сознавать и Стивен, какой бы маленькой она ни была; поэтому они держались друг с другом слегка отстраненно, в то время как должны были льнуть друг к другу.

Стивен, остро чувствующая красоту, неосознанно хотела выразить свое чувство, почти доходившее до обожания, которое будило в ней лицо матери. Но Анну, когда она пристально глядела на дочь, отмечая ее пышные рыжеватые волосы, смелые ореховые глаза, так похожие на глаза ее отца, как и выражение лица, и поведение ребенка, вдруг заполняла неприязнь, даже похожая на гнев.

Она просыпалась по ночам и ломала голову над этим чувством, казня себя в приступе раскаяния, обвиняя себя в том, что она черствая, что она не настоящая мать. Иногда она проливала тягучие горькие слезы, вспоминая Стивен в те времена, когда та еще не владела речью.

Она думала: «Ведь я должна гордиться, что она на него похожа, я должна смотреть на нее с гордостью, с радостью и счастьем!» — а потом ее снова затопляла эта странная неприязнь, почти доходящая до гнева.

Анне казалось, что ей изменял рассудок, ведь это сходство между дочерью и мужем шокировало ее, как оскорбление — бедная, ни в чем не повинная семилетняя Стивен была для нее чем-то вроде карикатуры на сэра Филипа; несовершенным, недостойным, искаженным подобием — и все же Анна знала, что ее ребенок красив. Но иногда нежное тело ребенка бывало ей почти отвратительно; ее раздражало, как Стивен двигается или как стоит, раздражало, что она такая крупная, что ей не хватает какой-то грации в движениях, раздражало в ней какое-то бессознательное упрямство. Тогда ум матери возвращался к тем дням, когда это создание припадало к ее груди, заставляя полюбить себя за свою полную беспомощность; и при этой мысли снова ее глаза наполнялись слезами, ведь она была из породы преданных матерей. То чувство, что подползало к ней, как неприятель под покровом темноты, было медленным, хитроумным, мертвящим, и это чувство росло и крепло вместе с самой Стивен, потому что в каком-то смысле оно было частью Стивен.

Беспокойно ворочаясь с боку на бок, Анна Гордон молилась о том, чтобы Бог просветил и наставил ее; молилась, чтобы ее муж никогда не заподозрил о том, что она чувствует к его ребенку. Он знал все о ней, все ее прошлое и настоящее; ни одного секрета у нее не было, кроме этой неестественной и чудовищной несправедливости, которая пересиливала ее волю настолько, чтобы победить ее. А сэр Филип любил Стивен, он боготворил ее; как будто по наитию, он разгадал, что ее дочь втайне была обделена, что она несла какое-то незаслуженное бремя. Он никогда не говорил с женой о таких вещах, но, когда она видела отца и дочь рядом, день ото дня в ней крепла уверенность, что в его любви к ребенку было нечто очень близкое к состраданию.

Примерно в это время Стивен впервые осознала настоятельную потребность любить. Она обожала своего отца, но это было совсем другое; он был частью ее самой, он всегда был рядом, она не могла представить мир без него — это было совсем не так, как с горничной Коллинс. Она была, что называется, «второй из троих» и однажды могла надеяться на повышение. Пока что это была цветущая девушка, у нее были полные губы и полная грудь, довольно пышная для ее двадцати лет, но глаза у нее были необычайно голубые и манящие, очень милые и любопытные глаза. Стивен два года видела, как Коллинс подметает лестницу, и проходила мимо, почти не замечая ее; но однажды утром, вскоре после того, как Стивен исполнилось семь лет, Коллинс подняла глаза и вдруг улыбнулась; в эту самую минуту Стивен поняла, что любит ее — ошеломляющее открытие!

Коллинс вежливо сказала:

— Доброе утро, мисс Стивен.

Она всегда говорила «доброе утро, мисс Стивен», но на этот раз это прозвучало обольстительно — настолько обольстительно, что Стивен захотелось прикоснуться к ней, и, довольно нерешительно протянув руку, она погладила ее по рукаву.

Коллинс схватила ее руку и посмотрела на нее.

— Господи, — воскликнула она, — до чего же грязнющие ногти!

После чего их владелица залилась багровым румянцем и умчалась вверх по лестнице, чтобы привести их в порядок.

— Положите сейчас же ножницы, мисс Стивен! — раздался непреклонный голос няньки, когда ее подопечная принялась за свой туалет.

Но Стивен твердо ответила:

— Я чищу ногти, потому что Коллинс они не нравятся — говорит, они грязные!

— Какая наглость! — заметила нянька, изрядно раздраженная. — Не худо бы ей заняться собственными делами!

Убрав наконец в безопасное место огромные швейные ножницы, миссис Бингем отправилась на розыски оскорбительницы; она не собиралась ни от кого терпеть вмешательства, способного уронить ее достоинство. Она нашла Коллинс на верхнем пролете лестницы и тотчас же принялась распекать ее — «ставить на место», по ее определению; она взялась за дело так добросовестно, что не прошло и пяти минут, как «вторая из троих» узнала обо всех своих недостатках, способных помешать ее повышению.

Стивен застыла в дверях детской. Она чувствовала, как колотится ее сердце от гнева и от жалости к Коллинс. Та не отвечала ни слова, стоя на коленях, как будто онемевшая, подняв щетку, слегка приоткрыв рот и с довольно испуганными глазами, и, когда она осмелилась наконец заговорить, ее голос казался скромным и боязливым. Она была робкой по природе, а острый язык няньки был известен всем в доме.

Коллинс заговорила:

— Я мешаюсь в ваши дела с ребенком? О, нет, миссис Бингем, никогда! Уж я-то, надеюсь, свое место знаю. Мисс Стивен сама мне показала, какие у ней грязные ногти; она сказала: «Коллинс, ты только погляди, правда, они ужас какие грязные?» А я сказала: «Вы бы лучше спросили няню, мисс Стивен». Разве так мешаются в чужие дела? Я не из таковских, миссис Бингем.