И Рафтери стоял, глядя на Стивен, и его глаза были нежными, как ирландское утро, но такими же смелыми, как те глаза, что смотрели на него. Потом Стивен показалось, что он заговорил, и он сказал: «Ведь ты бог для меня — так что мне прощать тебе, Стивен?»

Она подошла на шаг ближе и прижала револьвер к гладкому серому лбу Рафтери. Она выстрелила, и он камнем упал на землю, застыв рядом с могучей изгородью, что когда-то стала свидетельством его юной доблести.

И вдруг послышался громкий плач и крик:

— Ох, господи, господи! Рафтери убивают! Что за стыд, позор той руке, что это сделала, ведь он не простой конь, он христианин…

И громкий плач, как будто маленький ребенок упал и сильно расшибся. Там в маленьком скрипучем плетеном кресле сидел Вильямс, его толкала вдоль загона молодая племянница, которая приехала в Мортон, чтобы позаботиться о старых ослабевших супругах; ведь под Рождество у Вильямса случился первый удар, а вдобавок он уже почти впал в детство. Один Бог знает, кто мог рассказать ему; Стивен очень старалась сохранить это в тайне, ведь она знала его любовь к этому коню и очень хотела пощадить его. Но вот он был здесь, с лицом, перекошенным после удара, и плач его все усиливался. Он пытался поднять наполовину парализованную руку, которая свешивалась через ручку кресла; он пытался выбраться из кресла и побежать туда, где лежал Рафтери, простертый под солнцем; он пытался заговорить, но его голос стал невнятным, и никто не мог понять его. Стивен подумала, что его ум начал блуждать, ведь теперь он всхлипывал не о Рафтери, но в потоке его слов слышалось: «Хозяин! — и снова: — Ох, хозяин, хозяин!»

Она сказала:

— Отвезите его домой, — ведь он не узнавал ее. — Отвезите его домой. Вам совсем не следовало привозить его сюда, я же приказывала этого не делать. Кто ему рассказал?

И девушка ответила:

— Да он, видно, сам узнал — не иначе, Рафтери ему подсказал…

Вильямс поднял мутные встревоженные глаза:

— Вы кто? — спросил он. Потом вдруг улыбнулся сквозь слезы: — Как я рад вас видеть, хозяйка — столько не виделись…

Его голос был теперь чистым, но таким слабым, слабым и далеким. Если бы кукла заговорила, ее голос, наверное, был бы похожим на голос старика в эту минуту.

Стивен наклонилась к нему:

— Вильямс, я Стивен — ты не узнаешь меня? Это мисс Стивен. Ты должен идти домой в постель, весенним утром бывает очень холодно. Сделай мне приятное, Вильямс, ступай прямо домой. У тебя все руки замерзли!

Но Вильямс потряс головой и стал вспоминать.

— Рафтери, — бормотал он, — что-то стряслось с Рафтери.

И слезы его хлынули с новой силой, так, что его испуганная племянница пыталась остановить его:

— Тише, дядюшка, прошу тебя! Уж так с ним тяжко, когда на него находит. Что тетушка скажет, когда увидит, что он весь зареванный, и нос у него красный и мокрый? Я отвезу тебя домой, как мисс Стивен сказала. Ну, дядюшка, милый, ну успокойся!

Она развернула кресло и с трудом покатила его к коттеджу. Весь обратный путь к северному загону Вильямс плакал, стонал и пытался выйти, но племянница держала крепкую молодую руку у него на плече, а другой вела шатающееся кресло.

Стивен смотрела, как они уходили, потом повернулась к конюху.

— Похорони его здесь, — коротко сказала она.

Прежде чем она, в тот же день, покинула Мортон, она еще раз пришла в огромные пустые конюшни. Теперь они были совсем пусты, потому что Анна переместила лошадей для своей кареты на новые квартиры рядом с коттеджем кучера.

Над одним стойлом была покоробившаяся дубовая дощечка с официальной кличкой Коллинса, «Маркус», красными и синими буквами; но краска выцвела и стала серой, пострадав от плесени, и паук сплел большую замысловатую паутину в углу кормушки Коллинса. На полу лежала треснутая липкая винная бутылка; несомненно, когда-то из нее поили Коллинса, который умер от страшных колик через несколько месяцев после того, как Стивен покинула Мортон. На подоконнике самого дальнего стойла лежал гребешок и пара скребков; гребешок заржавел, скребки лишились нескольких пучков щетины. Мазь для копыт в горшке затвердела, как камень, и упрямо облипала небольшую деревянную палочку, тоже окаменевшую. Но в стойле Рафтери приятно пахло свежестью, сухим и чистым запахом свежей соломы. Глубокая вмятина посередине показывала, где его тело лежало во сне, и, увидев ее, Стивен наклонилась и прикоснулась к ней. Потом она прошептала: «Спи спокойно, Рафтери».

Она не могла плакать, потому что тоска в ее душе была слишком глубокой для слез — великая тоска о том, что проходит, что уходит прочь из нашей жизни. И что пользы, в конце концов, от наших слез, ведь они не могут остановить этот уход ни на одну минуту? Она огляделась, видя пустые конюшни, никому не нужные, заброшенные конюшни Мортона. Такими горделивыми были они когда-то, а теперь пребывали в таком запустении; и в них ощущалось то же, что и во всех заброшенных местах, которые когда-то кипели жизнью — жалкое одиночество. Она закрыла глаза, чтобы не видеть их. Потом к Стивен пришла мысль, что это конец — покончено с ее смелостью и терпеливой выносливостью, и в чем-то для нее покончено с Мортоном. Она больше не может видеть эти места; она должна уйти отсюда в дальний путь, и она уйдет. Рафтери ушел в свой дальний путь — она сама послала его и не может надеяться позвать его обратно — но она не может последовать за ним к этому милосердному пределу, потому что ее Бог более суров, чем бог Рафтери; и все же она должна бежать от своей любви к Мортону. Она повернулась и поскорее оставила конюшню.

Анна стояла у подножия лестницы.

— Ты уже уезжаешь, Стивен?

— Да, я уезжаю, мама.

— Ты так недолго была здесь!

— Да, я должна вернуться к работе.

— Понимаю… — потом, после долгой неловкой паузы: — Где ты хотела бы, чтобы его похоронили?

— В большом северном загоне, где он умер — я уже сказала Джиму.

— Хорошо, я прослежу, чтобы они выполнили твой приказ. — Она помедлила, как будто снова стесняясь перед Стивен, как когда-то в прошлом; но вскоре она быстро заговорила снова: — Я думала… не знаю, может, ты хочешь как-нибудь отметить это место, скажем, камнем с его именем и с какой-нибудь надписью на нем?

— Если тебе это нужно… Мне не нужен никакой камень, чтобы помнить.

Карета ждала, чтобы отвезти ее в Мэлверн.

— До свидания, мама.

— До свидания. Я все же поставлю там камень.

— Спасибо, это очень хорошо с твоей стороны.

Анна сказала:

— Мне так жаль, Стивен.

Но Стивен спешила сесть в карету — дверца закрылась, и она не услышала слов матери.

На старомодном обеде в Кенсингтоне, через некоторое время после смерти Рафтери, Стивен возобновила свое знакомство с Джонатаном Брокеттом, драматургом, встретив его там. Его мать хотела, чтобы она пришла на этот обед, потому что Кэррингтоны были старыми друзьями семьи, и Анна настаивала, чтобы время от времени ее дочь принимала их приглашения. Именно в их доме Стивен впервые увидела этого молодого человека, около года назад. Брокетт был знаком с Кэррингтонами; если бы он не был их знакомым, Стивен, возможно, никогда не встретила бы его, ведь подобные собрания нагоняли на него невыносимую скуку, и не в его привычках было посещать их. Но на сей раз он не скучал, потому что его зоркие серые глаза загорелись при виде Стивен; и, едва он только смог подойти к ней, он оказался рядом. Она обнаружила, что с ним исключительно легко говорить, ведь ему очень хотелось, чтобы она это обнаружила.

После этой первой встречи они раз или два вместе прогулялись верхом по Роу, потому что оба рано выезжали. Брокетт довольно непринужденно присоединился к ней однажды утром; после этого он зашел к ней и заговорил с Паддл, как будто пришел к ней и только к ней — у него было очаровательно заботливое отношение ко всем пожилым людям. Паддл принимала его, хотя ей и не нравилось, как он одевался, всегда чересчур тщательно; к тому же она не одобряла его платиновые запонки, усыпанные маленькими бриллиантами. Но все равно она заставила его чувствовать, что ему здесь рады, потому что для нее тогда это было нечто вроде укрытия от бури — она бы встретила с распростертыми объятиями самого дьявола, если бы сочла, что он способен расшевелить Стивен.