Появлялась записная книжка и карандаш; так легко было говорить с этой симпатичной женщиной!

— Ну что ж, если вы сможете сообщить мне какие-нибудь интересные подробности… скажем, ее литературные вкусы, и как она отдыхает, я буду ужасно благодарен. Она, наверное, ездит на охоту?

— О нет, только не теперь!

— Понимаю… значит, когда-то ездила. А ее отцом ведь был сэр Филип Гордон, у которого было поместье в Вустершире, и его, кажется, придавило упавшим деревом? Что за ученицей была, по-вашему, мисс Гордон? Я пошлю ей свои заметки, когда переработаю их, но я действительно хотел бы увидеть ее, знаете ли, — и потом, поскольку молодой человек был весьма понятлив: — Я только что прочитал «Борозду», это чудесная книга!

Паддл непринужденно болтала, пока молодой человек чиркал карандашом, и, когда наконец он собирался уходить, она провожала его на балкон, с которого он мог осмотреть кабинет Стивен.

— Вот она, за своим столом! О чем вы еще могли бы просить? — торжествующе говорила она, показывая на Стивен, волосы у которой буквально стояли дыбом, как это бывает у молодых авторов. Ей даже иногда удавалось устроить так, что Стивен виделась с журналистами сама.

Стивен встала, потянулась и подошла к окну. Солнце скрылось за облаками; коричневые сумерки висели над набережной, потому что ветер теперь улегся, и сгущался туман. Недовольство, общее для всех хороших писателей, овладело ею, она ненавидела то, что сейчас написала. Все, что было сделано прошлой ночью, казалось нелепым и недостойным; она решила зачеркнуть все и переписать главу от начала до конца. Ее стали уже посещать приступы тревоги; она чувствовала, что ее новая книга будет смехотворным провалом, что она никогда не сможет больше написать такой роман, как «Борозда». Тот роман был результатом потрясения, на которое она, довольно странным образом, отреагировала какой-то неестественной оживленностью ума. Но теперь ее реакция иссякла, ее мозги были похожи на слишком растянутую резину, они не отзывались, они были вялыми, безответными. И что-то еще отвлекало ее, то, что она хотела переложить в слова, но это вызывало в ней такой стыд, что лишало ее слов. Она зажгла сигарету, и, докурив, потянулась за другой, и зажгла ее от окурка.

— Хватит вышивать эту занавеску, Бога ради, Паддл. Я не могу выносить звука твоей иголки; она стучит, как барабан, каждый раз, когда ты прошиваешь это натянутое полотно.

Паддл подняла глаза:

— Ты слишком много куришь.

— Ну да, курю. Я больше не могу писать.

— С каких пор?

— С тех пор, как я начала эту новую книгу.

— Не глупи!

— Но это чистая правда, говорю тебе — я чувствую себя плоской, моя душа вся высохла. Эта новая книга будет провалом, иногда я думаю, что лучше ее уничтожить, — Стивен начала мерить шагами комнату, с тусклым взглядом, но напряженная, как натянутая струна.

— Это из-за работы по ночам, — пробормотала Паддл.

— Я должна работать, когда меня тянет работать, — отрезала Стивен.

Паддл отложила свою вышивку. Ее не очень тронуло это внезапное отчаяние, она уже достаточно свыклась с настроениями литераторов, но она пристальнее посмотрела на Стивен, и что-то в ее лице обеспокоило ее.

— Судя по твоему виду, ты устала до смерти; почему бы тебе не лечь отдохнуть?

— Чушь! Я хочу работать.

— Ты не в силах работать. Ты вся на взводе. Что с тобой? — И она мягко добавила: — Стивен, подойди сюда, сядь рядом со мной, пожалуйста, я должна знать, что с тобой.

Стивен послушалась, как будто они снова были в старой классной комнате в Мортоне, потом вдруг закрыла лицо руками:

— Я не хочу говорить тебе — почему я должна говорить, Паддл?

— Потому что, — сказала Паддл, — у меня есть право знать; твое призвание очень дорого мне, Стивен.

И тогда Стивен не смогла устоять перед этим облегчением — довериться Паддл еще раз, разделить эту новую тревогу с верной и мудрой маленькой женщиной в сером, которая когда-то протянула руку, чтобы ее спасти. Может быть эта рука снова нашла бы силы, чтобы спасти ее.

Не глядя на Паддл, она быстро заговорила:

— Я кое-что хотела сказать тебе, Паддл — это насчет моей работы, с ней что-то не так. Я имею в виду, что в моей работе могло бы быть больше жизни; я чувствую это, знаю, ведь я что-то утаиваю, все время что-то упускаю. Даже в «Борозде» я чувствовала, как что-то упускаю — я знаю, это была хорошая книга, но неполная, потому что я сама неполная, и никогда не буду… разве ты не понимаешь? Я не живу полной жизнью… — она остановилась, не в силах найти слова, которые хотела, потом вслепую ринулась вперед: — Есть в жизни огромная область, которой я никогда не знала, и я хочу узнать ее, я должна ее узнать, если собираюсь стать действительно хорошим писателем. Может быть, это самое великое, что существует в мире, и мимо меня это проходит — вот почему это так ужасно, Паддл, знать, что это есть повсюду, окружает меня, постоянно рядом, но я всегда в стороне — чувствовать, что самые бедные люди на улицах, самые невежественные люди знают больше, чем я. И я еще смею браться за перо и писать, зная меньше, чем эти бедные мужчины и женщины на улице! Почему у меня нет на это права, Паддл? Понимаешь, я ведь молодая и сильная, и иногда то, чего мне не хватает, мучает меня так, что я больше не могу сосредоточиться на работе. Паддл, помоги мне… ты ведь тоже когда-то была молода.

— Да, Стивен — но я давно была молода…

— Но разве ты не можешь это вспомнить, ради меня? — Теперь ее голос звучал почти гневно в ее отчаянии: — Это нечестно, несправедливо! Почему я должна жить в этой изоляции духа и тела — почему это так, почему? Почему меня должно терзать тело, которое никогда не получит поблажки, которое всегда приходится подавлять, пока оно не становится сильнее, чем мой дух, из-за этого неестественного подавления? Что я сделала для того, чтобы меня так прокляли? И теперь это угрожает моей святая святых, моей работе — я никогда не буду великим писателем из-за моего ущербного, невыносимого тела… — она замолчала, вдруг устыженная и смущенная, слишком смущенная, чтобы говорить.

И Паддл сидела, бледная как смерть, и такая же безмолвная, ведь у нее не было никакого утешения, чтобы предложить ей — она не смела бы ничего предложить; все ее теории о том, что надо делать добро ради других, быть благородной, смелой, терпеливой, достойной, физически чистой, выносливой, потому что выносливость — это право, ужасное право, данное при рождении инверту — все прекрасные теории Паддл лежали вокруг нее, словно руины фальшивого и непрочного храма, и она лишь одно видела в эту минуту — подлинный гений в цепях, скованный цепями плоти, прекрасный дух в земных оковах. И, как прежде, она спорила с Богом, заступаясь за это жестоко терзаемое создание, и про себя снова кричала Творцу, Чья воля создала Стивен: «Руки Твои сотворили меня и создали меня, а потом, обратившись, Ты поразил меня». В ее сердце пробиралась горечь: «Ты поразил меня…»

Стивен подняла глаза и увидела ее лицо:

— Ничего, — резко сказала она, — все в порядке, Паддл; забудь об этом!

Но глаза Паддл были полны слез, и, видя это, Стивен отправилась за стол. Она села и потянулась за рукописью:

— Теперь я должна выставить тебя, мне надо работать. Не жди меня, если задержусь к ужину.

Паддл очень смиренно выбралась из кабинета.

Вскоре после нового года, девять месяцев спустя, был опубликован второй роман Стивен. Ему не удалось произвести такой сенсации, как первый, в нем было что-то разочаровывающее. Один критик назвал это «нет хватки», и его критика в целом была справедлива. Однако пресса имела склонность к доброте, вспоминая достоинства «Борозды».

Но сердце автора ведает свои горести и редко отвечает фальшивым утешениям, так что, когда Паддл сказала ей:

— Ничего страшного, Стивен. Ты ведь не ждешь, что каждая твоя книга будет такой же, как «Борозда»? А эта книга полна литературных достоинств.