Она мягко сказала:

— Расскажи мне о своей новой подруге. Ты встретила ее в отряде?

— Да, мы встретились в отряде, я говорила тебе этим вечером — ее зовут Мэри Ллевеллин.

— Сколько ей лет, Стивен?

— Еще нет двадцати двух.

Паддл сказала:

— Нет двадцати двух… такая молодая… — поглядела на Стивен и замолчала.

Но теперь заговорила Стивен, очень быстро:

— Я рада, что ты спросила меня о ней, Паддл, ведь я собираюсь обеспечить ей дом. У нее нет никого, кроме каких-то дальних родственников, и, насколько я понимаю, она им не нужна. Я попробую пристроить ее к тому, чтобы печатать мои книги, как она просила, тогда она будет чувствовать себя независимой; конечно же, она будет совершенно свободна — если не получится, она всегда может меня покинуть… но я надеюсь, что все получится. Она общительная, мы любим одно и то же, во всяком случае, она подарит мне интерес к жизни…

Паддл думала: «Она не расскажет мне».

Стивен вынула портсигар, из которого извлекла аккуратную маленькую фотографию:

— Не очень хороший снимок, сделан на фронте…

Но Паддл поглядела на Мэри Ллевеллин. Потом она резко подняла глаза и встретилась взглядом со Стивен — не говоря ни слова, она вернула фотографию.

Стивен сказала:

— Теперь я хочу поговорить о тебе. Ты уедешь в Париж сразу же или останешься здесь, пока мы не приедем из Оротавы? Делай, как пожелаешь, дом уже готов, тебе нужно будет лишь послать Полине открытку; они ждут тебя в любой момент.

Она ждала ответа Паддл.

И Паддл, маленький, но неукротимый боец, вступила в битву против самой себя, чтобы подавить внезапную горячую ревность, внезапную, почти яростную обиду. Она видела себя, изнуренную старую женщину, которая стала уже скучной и усталой из-за своей долгой службы; которая уже пережила смысл своей жизни, ее общество было теперь бесполезно для Стивен. Зимой ее мучил ревматизм, летом — вялость; когда она была молода, она не знала молодости, разве что ее молодость была кнутом для ее чувствительной совести. Теперь она была стара, и какая жизнь ей оставалась? Ей не оставалось даже привилегии охранять свою подругу — ведь Паддл хорошо знала, что ее присутствие в Париже будет только смущать их, хотя и не сможет им помешать. Невозможно противостоять судьбе, если пробил час; и все же в глубине души она опасалась того, что этот час пробил для Стивен. И — кто станет ее обвинять? — она действительно молилась, чтобы Стивен досталась ее доля счастья, какое-нибудь средство от житейских ран: «Только не так, как я… пусть она не состарится так, как состарилась я». Потом она вдруг вспомнила, что Стивен ждет ответа.

Она тихо сказала:

— Послушай, милая моя, сейчас я размышляла; мне кажется, я не должна покидать твою мать, у нее слабое сердце… ничего серьезного, конечно, но она не должна жить в Мортоне в полном одиночестве; и, если даже не говорить о здоровье, грустное это дело — жить в одиночестве. Есть и еще кое-что. Я стала усталой и ленивой, и не хочу отрываться от корней. Когда приходят годы, начинаешь укореняться в своих привычках, а мне как раз подходит жизнь здесь, в Мортоне. Я не хотела приезжать сюда, Стивен, об этом я говорила, но я была неправа, ведь я нужна твоей матери — теперь нужна даже больше, чем во время войны, потому что во время войны у нее было чем заняться. Господи! Я глупая старая женщина — знаешь, ведь в Париже я тосковала по Англии! Мне не хватало булочек за пенни. Представляешь? А ведь я жила в Париже! Только… — ее голос чуть дрогнул, — только если ты когда-нибудь почувствуешь, что нуждаешься во мне, если тебе когда-нибудь понадобится мой совет или помощь — ты ведь пошлешь за мной, правда, моя милая? Я хоть и старая, но сразу прибегу к тебе, если ты почувствуешь, что я действительно нужна тебе, Стивен.

Стивен протянула руку, и Паддл сжала ее.

— Я не все могу выразить, — медленно сказала Стивен. — Я не могу выразить тебе свою благодарность за все, что ты сделала — не могу найти слов. Но… я хочу, чтобы ты знала, что я стараюсь играть в открытую.

— Рано или поздно всегда начинаешь играть в открытую, — сказала Паддл.

И вот, после почти восемнадцати лет совместной жизни, близкие подруги и компаньонки теперь практически расстались.

Вилла «Кипарис» в Оротаве была построена на мысе над Пуэрто. Она называлась так из-за прекрасных кипарисов, которых было много в просторном саду. В Пуэрто были смех, крики и пение, когда телеги, запряженные быками, наполненные ящиками бананов, скрипя и спотыкаясь, ехали вниз, на пристань. В Пуэрто, можно сказать, вечно шла торговля, потому что за пирсом ждали грязные пароходы, увозившие фрукты; но вилла «Кипарис» стояла в гордом одиночестве, как испанский гранд, видевший лучшие дни — чувствовалось, что здесь терпеть не могут торговлю.

Вилла была старше, чем улицы Пуэрто, хотя ее почтенные камни заросли травой. Она была старше, чем самые старые виллы на холме, известном как старая Оротава, хотя ее ставни с зелеными решетками выгорели добела на солнце за долгие годы в тропическом климате. Она была такой старой, что ни один крестьянин не мог сказать точно, когда она появилась; записи об этом были утрачены, если когда-либо существовали — ведь ее история интересовала лишь ее владельца. А ее владелец всегда был в Испании, и его управляющий, отвечавший за ремонт, был слишком ленивым, чтобы беспокоиться из-за мелочей. Какая разница, когда был заложен первый камень, или кто его заложил? Ведь вилла всегда хорошо сдавалась… он зевал, сворачивал сигарету, зализывая бумагу кончиком толстого красного языка, и наконец отправлялся поспать на солнышке, чтобы увидеть во сне приличные комиссионные.

Вилла «Кипарис» была низким каменным домом, который когда-то был окрашен в лимонный цвет. Его ставни были зеленее, чем холм, ведь каждые лет десять или около того их перекрашивали. Все его главные окна смотрели на море, лежавшее у подножия небольшого мыса. В доме были большие мрачные комнаты с грубыми мозаичными полами и стенами, покрытыми древними фресками. Некоторые из этих фресок были примитивными, но священными, другие — примитивными, но куда менее священными; однако все они так сильно стерлись, что это уберегало арендаторов от шокирующего контраста. Мебель, хотя и хорошая в своем роде, была мрачной, и, более того, ее было ужасно мало, ведь владелец был слишком занят делами в Севилье, чтобы посещать свою виллу в Оротаве. Но одним достоинством старый дом обладал несомненно: его сад был настоящим Эдемом, где царило первобытное стремление к продолжению рода. Там было жарко от солнца и от текущего древесного сока, и даже тень удерживала жар среди его зелени, а мужественное произрастание цветов и деревьев придавало ему странный, волнующий аромат. Эти деревья долгое время были убежищем для птиц, от удодов в гнездах до диких канареек, которые пели хором в ветвях.

Стивен и Мэри прибыли на виллу «Кипарис» вскоре после Рождества. Они провели Рождество на борту корабля, и, высадившись, остались на неделю в Санта-Крус, прежде чем проделать долгий, трудный путь в Оротаву. И, как будто судьба была к ним благосклонна — а может, и неблагосклонна, кто может сказать? — сад выглядел на закате краше обычного, почти как в мелодраме. Мэри глядела вокруг, распахнув глаза от удовольствия, но через некоторое время ее глаза, как всегда в последнее время, остановились на Стивен; а неуверенные, грустные глаза Стивен отвернулись, скрывая в своей глубине любовь к Мэри.

Вместе они обошли виллу, и, когда закончили, Стивен засмеялась:

— Не так уж много здесь вещей, правда, Мэри?

— Да, но этого достаточно. Кому нужны столы и стулья?

— Ну, если ты довольна, то и я тоже, — сказала ей Стивен. И действительно, пока что они обе были очень довольны виллой «Кипарис».

Они обнаружили, что домашняя прислуга состоит из двух крестьянок; полная улыбчивая женщина по имени Конча, которая, согласно давней традиции острова, повязывала голову белым полотняным платком, и девушка, чьи черные волосы были тщательно уложены, а щеки явно напудрены — это была племянница Кончи, Эсмеральда. Эсмеральда выглядела сердитой, но, может быть, потому что глаза ее очень сильно косили.