Теперь она тихо плакала про себя, не вытирая слез, капавших у нее из глаз. Одна из них упала на рукав жакета Стивен и лежала маленьким темным пятном на ткани, а терпеливые руки девушки даже не дрогнули.

— Стивен, скажи что-нибудь… скажи, что ты не ненавидишь меня!

В камине треснуло полено, вызвав яркую вспышку пламени, и Стивен взглянула в лицо Анджелы. Оно подурнело от плача; оно было почти безобразным, распухшее и покрасневшее от слез. И за это несчастное лицо, красное от слез, за эту жалкую, даже недостойную слабость, стоявшую за ним, Стивен так глубоко любила Анджелу в эту минуту, что не находила нужных слов.

— Скажи что-нибудь — заговори со мной, Стивен!

Тогда Стивен мягко отпустила руки и нашла в кармане маленькую белую коробочку:

— Посмотри, Анджела, я достала это для тебя на день рождения. Ральф не сможет мучить тебя из-за этого, это ведь подарок на день рождения.

— Стивен… дорогая моя!

— Да — я хочу, чтобы ты всегда это носила, чтобы ты помнила, как я люблю тебя. Ведь ты, кажется, только что об этом забыла, когда говорила о ненависти… Анджела, дай мне свою руку — руку, что была когда-то обморожена и вся в крови.

И эту жемчужину, чистую, как бриллианты ее матери, Стивен надела на палец Анджелы. Потом она сидела неподвижно, пока Анджела глядела на жемчужину, расширив глаза и удивляясь ее красоте. Наконец она подняла удивленное лицо, и теперь ее губы были совсем близко к губам Стивен, но Стивен поцеловала ее в лоб.

— Тебе надо отдохнуть, — сказала она, — ты совсем измучена. Поспи… и можно, я буду обнимать тебя?

Ведь иногда любовь бывает такой слепой и глупой, но сияние любви искупает все.

Ральф почти ничего не сказал о кольце. Что он мог сказать? Подарок его жене от дочери соседей — конечно же, необычайно дорогой подарок, но что он мог сказать? Он нашел прибежище в угрюмом молчании. Но Стивен видела, как он смотрел на жемчужину, которую Анджела носила на безымянном пальце правой руки, и его маленькие глазки выглядели более красными, чем обычно, может быть, от гнева — по его глазам никогда нельзя было определить, собирается он расплакаться или разгневаться.

И из-за этих глаз, в которых постоянно крылась угроза, Стивен приходилось играть свою роль примирителя; и ей приходилось это делать, несмотря на его грубость, потому что теперь он бывал открыто грубым и враждебным. Бывал и мучителем. Он почти находил удовольствие в том, чтобы мучить свою жену при Стивен; ее появление, казалось, вызывало к жизни все, что в этом человеке было невоспитанного, мелочного и жестокого. Он делал почти неприкрытые намеки на ее прошлое, все время при этом бросая косые взгляды на Стивен; и однажды, когда она покраснела до корней волос от гнева, видя Анджелу униженной и испуганной, он громко засмеялся:

— Я, знаете ли, простой торговец; если вам не по душе мои манеры, могли бы сюда и не приходить.

Поймав взгляд Анджелы, Стивен попыталась тоже рассмеяться.

Отвратительное занятие. Она чувствовала себя униженной; чувствовала, что постепенно теряет всякое чувство гордости, даже простого приличия, и, возвращаясь вечером в Мортон, она глаз не могла поднять на старый дом. Она не хотела предстать перед портретами Гордонов, висевшими в зале, и отворачивалась, чтобы само их молчание не упрекнуло их наследницу, оказавшуюся такой недостойной. Но иногда ей казалось, что она любит сильнее именно потому, что столько потеряла — теперь ей ничего не осталось, кроме Анджелы Кросби.

Наблюдая это убийственное разложение, которое угрожало всему, что было прекрасного в ее былой ученице, Паддл нередко изнывала душой; она, бывало, даже спорила с Богом об этом. Да, она действительно спорила с Богом, как Иов, и, вспоминая его горькие слова, она относила их к Стивен: «Руки Твои сотворили меня и создали меня; а потом, обратившись, Ты поразил меня». Потому что теперь, в довершение всех бед, она узнала о победе Роджера Энтрима. Не то чтобы Стивен доверилась ей, совсем нет, но сплетни путешествуют быстро. Роджер проводил большую часть свободного времени в Грэндже. Она слышала, что он всегда приезжает туда из Вустера. Вот так Паддл, которая в прошлом не слишком отдавалась молитвам, спорила с Богом, как Иов. И, возможно, поскольку Бог должен слушать скорее сердце, чем уста, Он прощал ее.

Глупея от несчастья и становясь все более неловкой с каждым днем, Стивен чувствовала, что не может соперничать с Роджером. Он был спокойным, уверенным в себе, наглым и торжествующим, и его склонность мучить других не ослабла с возрастом. Роджер не был дураком; он был способен сложить два и два, и его мужской инстинкт глубоко отторгал существо, которое могло бросить вызов его праву на обладание. Более того, этот инстинкт был уязвлен. Он глядел на Стивен, как будто та была лошадью, в которой он подозревал врожденный изъян, а потом переводил взгляд на лицо Анджелы. Это был взгляд любовника, одержимый, требовательный, настойчивый — если, конечно, Ральфа не было рядом. И в глазах Анджелы появлялось то выражение, которое Стивен видела много раз. В этих голубых глазах медленно сгущался туман; они тускнели, как будто что-то скрывали. Тогда неистовая дрожь охватывала Стивен, она больше не могла стоять, ей приходилось сесть, сжимая руки, чтобы не выдать себя перед Роджером. Но Роджер уже видел, как они дрожат, и улыбался своей медленной, понимающей, властной улыбкой.

Иногда он и Стивен поглядывали друг на друга исподтишка, и их молодые лица были омрачены мерзкими чувствами; инстинктивное отвращение двух человеческих тел друг к другу, которому никто из них не мог помешать — теперь, когда два эти тела расшевелила одна женщина. Потом в этот водоворот тайных страстей входил Ральф. Он переводил взгляд со Стивен на Роджера, а потом на свою жену, и его глаза становились красными — нельзя было определить, от слез или от гнева. На мгновение они создавали гротескный треугольник, эти трое, разделявшие общее желание. Но через некоторое время двое мужчин, ненавидевших друг друга, постыдно объединялись в своей глубокой ненависти к Стивен; и, угадывая это, она ненавидела в свою очередь.

Все это не могло обойтись без какой-то разрядки, и под Рождество пришла пора взаимных обвинений. Влюбленность Анджелы нарастала, она не всегда могла скрыть ее от Стивен. Прибывали письма, написанные почерком Роджера, и Стивен, сходя с ума от ревности, требовала, чтобы их показали ей. Она получала отказ, а за ним следовала сцена.

— Этот человек — твой любовник! Неужели мне отказано во всем только ради того, чтобы ты отдавалась Роджеру Энтриму? Покажи мне это письмо!

— Как ты смеешь предполагать, что Роджер мой любовник? Да если бы это было и так, это не твое дело.

— Ты покажешь мне письмо?

— Не покажу.

— Оно от Роджера.

— Ты несносна. Можешь думать все, что хочешь.

— А что мне думать? — потом она говорила, подстегнутая желанием: — Анджела, ради Бога, не надо со мной так — я этого не вынесу. Когда ты любила меня, это было легче — я все терпела ради тебя, но теперь… послушай меня, послушай… — откровенные признания, срывающиеся с побелевших губ: — Анджела, послушай…

Теперь ужасные нервы инверта, нервы, всегда пребывающие в напряжении, опутывали всю Стивен. Они пронизывали ее тело, как живые провода, постоянно причиняя безжалостные муки, внезапный стук двери или лай Тони, как удары, падали на ее съежившуюся плоть. Ночью в постели она зажимала уши от тиканья часов, которое в темноте казалось громовым.

Анджела стала все чаще уезжать в Лондон под тем или иным предлогом — то она должна была посетить зубного врача, то подогнать по фигуре новое платье.

— Тогда давай я поеду с тобой.

— Господи, да зачем? Я просто собираюсь к зубному врачу!

— Хорошо, я тоже поеду.

— Ничего подобного ты не сделаешь.