Они бродили вдоль набережной Вольтера, и Мэри остановилась, чтобы поглядеть на туманную реку. «Может быть, нырнуть и принести тебе крысу?» — спросил ее Дэвид, изо всех сил бегая взад-вперед. Она покачала головой: «Хватит, Дэвид, будь умницей!» — потом она снова вздохнула и стала глядеть на реку; и Дэвид тоже глядел, но на Мэри.

Неожиданно Париж потерял для нее свое очарование. В конце концов, что такое Париж? Просто большой иностранный город — город, принадлежащий чужим людям, которым нет дела ни до Стивен, ни до Мэри. Они были изгнанниками. Она вертела это слово в уме — изгнанники; оно казалось нежеланным, одиноким. Но почему Стивен стала изгнанницей? Почему она ушла в изгнание из Мортона? Странно, что она, Мэри, никогда не спрашивала ее — никогда не хотела спросить до этой минуты.

Она все шла, не заботясь, куда идет. Стало заходить солнце, и закат принес с собой великую тоску — желание видеть, слышать, трогать — это была почти физическая боль, желание ощутить близость Стивен. Но Стивен покинула ее, чтобы ехать в Мортон… Мортон был, конечно же, настоящим домом Стивен, и в этом настоящем доме не было места для Мэри.

 Она не чувствовала обиды. Она не винила ни мир, ни себя, ни Стивен, не собиралась сражаться с трудностями, требовать справедливости или объяснения; она лишь знала, что ее сердце саднит, потому что такие мелочи причиняют ей боль. Ей было больно думать о том, что Стивен сейчас окружена предметами, которых она никогда не видела — столы, стулья, картины, все они — старые друзья Стивен, все милые и знакомые ей, но чужие Мэри. Ей было больно думать о незнакомой спальне, в которой спала Стивен со времен детства; о неизвестной классной комнате, где Стивен когда-то работала, о конюшнях, озерах и садах Мортона. Ей было больно думать о двух незнакомых женщинах, которые, должно быть, теперь ждали приезда Стивен — Паддл, которую Стивен любила и уважала; леди Анна, о которой она говорила очень редко, и которая, как чувствовала Мэри, возможно, никогда ее не любила. И Мэри с некоторым потрясением осознала, что долгий период жизни Стивен был скрыт от нее; долгие годы этой жизни шли и уходили, прежде чем они обе наконец нашли друг друга. Как она могла надеяться обрести связь с прошлым, принадлежавшим дому, в который она не могла войти? Тогда — ведь она была женщиной — она вдруг затосковала по всему тихому и приятному, для чего существует дом: безопасность, мир, уважение и честь, доброта родителей, благожелательность соседей; счастье, которое можно разделить с друзьями, любовь, которая гордится тем, что заявляет о своем существовании. Все, чего Стивен больше всего желала для любимого существа — тоска по всему этому вдруг охватила это существо.

И, как будто между ними была натянута таинственная нить, сердце Стивен было встревожено в эту самую минуту; нестерпимо встревожено из-за Мортона, ее настоящего дома, который ей нельзя было разделить с Мэри. Стыдясь, потому что стыд выпал на долю другой, сострадая и страдая из-за своего сострадания, она думала о девушке, которая осталась в Париже одна — о девушке, которая должна была поехать с ней в Англию, которую Мортон должен быть приветить и почтить. Тогда она вдруг вспомнила слова из прошлого, ужасные слова: «Ты могла бы жениться на мне, Стивен?»

Мэри повернулась и пошла обратно на улицу Жакоб. Подавленный и встревоженный, Дэвид плелся за ней. Он сделал все, что мог, чтобы отвлечь ее от той тяжелой ноши, что она несла. Он притворялся, что гоняется за голубем, он хрипло лаял на испуганного нищего, он принес ей палку и уговаривал бросить ее, он вцепился в ее юбку и вежливо потянул ее; под конец он чуть не попал под такси в отчаянных усилиях привлечь ее внимание. Эта последняя попытка явно возмутила ее: она надела на него поводок. Бедный, непонятый Дэвид!

Мэри прошла в кабинет Стивен и села за просторный письменный стол, потому что теперь вдруг ее охватила боль, и это была боль за ее любовь к Стивен. И, побуждаемая любовью, она жаждала утешать, ведь в каждой влюбленной женщине так много от матери. Это письмо было переполнено всем, что менее привилегированное перо оставило бы ненаписанным — преданностью, верой, утешением, верностью; все это и много больше было в ее письме к Стивен. Она сидела на месте, и ее сердце переполнялось, как будто отвечая на некий сильный зов.

Так Мэри встретила первую, пробную атаку мира на них и уступила ей.

Во всех страстных привязанностях приходит время, когда жизнь, реальная жизнь, требует, чтобы ее снова встретили лицом к лицу, с ее разнообразными и бесконечными обязанностями, когда влюбленный узнает в самой глубине своего сердца, что безмятежные дни прошли. Он может сожалеть об этом вторжении прозы жизни, но обычно ему это кажется довольно естественным, и вот, не любя ни на йоту меньше, он склоняет шею под ярмо существования. Но женщинам, для которых любовь — самоцель, труднее спокойно подчиниться ему. К каждой преданной и пылкой женщине приходит этот момент острого сожаления; и ей приходится бороться, чтобы сдерживать его. «Еще не время, не время… еще чуть-чуть!» — пока Природа, опасаясь ее праздности, не требует от нее трудов продолжения рода.

Но в таких отношениях, как у Мэри и Стивен, Природе приходится платить за свои эксперименты; она может иногда расплачиваться очень дорого — это очень зависит от смешения полов. Чуть больше мужского в любовнице, и тогда крупными бывают разрушения. И все же бывают случаи — такие, как Стивен — в которых мужская сторона поднимается, торжествуя; в которых страсть соединяется с подлинной преданностью и скорее пришпоривает, чем удерживает; в которых любовь и предприимчивость бок о бок сражаются в отчаянных попытках найти решение.

Таким образом, когда Стивен вернулась из Мортона, Мэри инстинктивно угадала, что время мечтаний закончилось и ушло; и она прижималась к ней крепко, целуя множество раз:

— Ты любишь меня так же, как до того, как уезжала? Ты любишь меня? — вечный вопрос женщины.

И Стивен, которая, если это было возможно, любила ее даже больше, отвечала почти резко:

— Конечно же, я люблю тебя.

Ее мысли были все еще тяжелыми, из-за горечи, которая появилась после этой поездки в Мортон и которую во что бы то ни стало надо было скрыть от Мэри.

В поведении ее матери не произошло заметных перемен. Анна была очень спокойна и вежлива. Вместе они расспросили управляющего и поверенного, как всегда, строя планы по благополучию Мортона; но одну тему Анна обходила стороной, отказывалась обсуждать, и этой темой была Мэри. С внезапностью, порожденной отчаянием, Стивен заговорила с ней однажды вечером:

— Я хочу, чтобы Мэри Ллевеллин познакомилась с моим настоящим домом; однажды я должна привезти ее с собой в Мортон.

Она остановилась, увидев предупреждающее лицо Анны — лишенное выражения, закрытое; это был более красноречивый ответ, чем слова — неловкое, недвусмысленное молчание. И Стивен, если раньше испытывала хоть какие-то сомнения, поняла в эту минуту, что всякие надежды бесполезны, что умолчание ее матери о том, чтобы пригласить девушку, действительно было оскорблением для Мэри. Она встала и ушла в кабинет отца.

Паддл, которая оберегала ее покой в это время, заговорила незадолго до отъезда Стивен.

— Моя дорогая, я знаю, это ужасно тяжело, по поводу Мортона, и по поводу… — она помедлила.

И Стивен подумала с обновленной горечью: «Даже она, кажется, запинается, когда говорит о Мэри». Она ответила:

— Если ты говоришь о Мэри Ллевеллин, я, конечно, никогда не привезу ее в Мортон, пока моя мать жива — я не допущу, чтобы ее оскорбляли.

Тогда Паддл серьезно поглядела на Стивен.

— Ты не работаешь, а ведь работа — твое единственное оружие. Заставь мир уважать тебя, ты можешь сделать это благодаря своей работе; это самое надежное убежище для твоей подруги, единственное убежище, помни это, и твоя задача — обеспечить его, Стивен.