— И что? — спросил Вовушка. — Он-то, этот лешак, что?

— Я говорю, развернулся и пошел.

— Врешь ты все! — не поверила Надя.

— Вот вам крест, не вру! Чем хочешь, могу побожиться. Было!

Вовушка склонил свою некогда черноволосую, а ныне лысеющую голову. Задумался.

— А черная старуха?

Вопрос адресовался сестре.

Черная старуха смотрела в окно спальни на Вовушку. Он не видел ее, так как был занят любимым делом — плел сетку для вешки. Утром он собирался на дальнее озеро. Коты — Барсик и Митька крутились рядом, предчувствуя завтрашнюю поживу. За лето, на рыбе, они разжирели, залоснились, превратились в настоящих красавцев. Вовушке пришла на ум какая-то знакомая мелодия, он зацепился за нее и как по ниточке вернулся в свою молодость.

Над городским парком опустился темно-синий вечер. Густой воздух, поволокой охватывал молодое сильное тело Вовушки. Одна из звезд небосклона Аль-Таир — дьявольская звезда пронзала его своими лучами. Пальцы у него были тогда ловкие, лихо перебирали кнопки саксофона. Мелодия уходила вверх, к звезде Аль-Таир, точно ответный луч его мятущейся души.

Нет, не шахтером, как его братья, родился Вовушка на этот свет, а вот так, взмывать вместе с музыкой в синие небеса, к далеким звездам. Этот куража, этого счастья всегда было мало. Душа требовала чего-то еще. Может, от этого он и стал пить. Да нет, не от этого. Все из-за той, которая не дождалась его из армии. И с мужем у нее ничего не вышло. И с Вовушкой потом ничего не получилось. Они пытались. Пробовали несколько раз сойтись. Но что-то не давало им быть вместе. Были и другие женщины, готовые разделить с Вовушкой жизнь, даже с инвалидом, но всякий раз он знал, что это ненадолго. Постепенно, женщины стали ему не интересны, он замкнулся в себе, переживая свои воспоминания, как живое кино, живое чувство. Даже стал благодарен жизни за то, что приобрел внутреннюю свободу. И когда его назвали «бирюком», он согласился. Точно, бирюк. Никому не нужный, только сестре. Сестра, как мать, даром, что моложе его на четыре года, все стерпит от него.

Надя кашеварила где-то на кухне, вернее, пекла пироги. А пироги Надя пекла отменные. Когда односельчане попробовали Надиных пирогов, интересу к ней прибавилось. Стали звать ее делать эти самые пироги — таявшие во рту. Потом стали звать ощипывать птицу. Делала она это играючи, аккуратно, любо-дорого посмотреть. Выучка с детства. Даром что жили в городе, а на окраине, где стоял родительский дом, была настоящая деревня. Держали скотину. Надя стала доить с детских лет. Надоилась… Поэтому когда первый здешний жених пообещал, что приведет к ней корову, она тут же замахала руками. Правда, он и без коровы был ей не нужен. Когда не к сердцу мужик все его недостатки, как на ладони. И зубы порастерял. А еще сын у него полудурок. Говорят, заманят его, напоят и нахратят, как хотят. Жена опять же странно покинула этот мир. Уж не виновен ли он в этом? Нет уж, подальше от таких женихов. С ходом времени Надя в душе стала побаиваться недостатков людских. Исправлять их она не находила в себе сил, вон с Вовушкой, сколько лет боролись, и что? А чужой мужик? Что там у него в нутре?

Нормальных-то людей здесь, по пальцам пересчитать, — размышляла Надя, переворачивая на сковороде румяные ровненькие пирожки. — У всех свои заковычки. По доброму люди жить не хотят. Полудурки, беспробудные пьяницы, немые, тубики, неграмотные и полуграмотные, одни потерявшие совесть, другие как Ленька Вака, беспаспортные, ни разу за жизнь не выехавшие за пределы деревни. Что за кругозор у них? Что за чувства? Человеческий сброд, мусор. И в каждой семье отродье. А то и не одно. У Верки Брынды двое дочерей и шестеро внуков таких. За что? Она сама хоть и выпивает, а работает в котельной, топит, убирает сельсовет. Меру знает. За что такое наказанье? И есть ли этому объяснение?

Неужели без отродья никак нельзя? И дает Боженька им народиться на белый свет, чтобы мучить самих себя, свою родину, окружающих.

Все больше вспоминался Славка, работящий, заботливый. Славка был аккуратистом. Сроду к ней в постель не придет, если не помоется. Колоть дрова наденет обязательно перчатки. И руки мыть Наде не нужно было его просить. Возможно, это был Надин пунктик. Но что делать, у каждого свои недостатки.

— Тебе с капустой или с ливером? С ливером прямо вкуснятина. — Прокричала Надя из кухни.

Вовушка положил на пол изготовленную вешку, осторожно поднял руку и большим, оставшимся в наличии пальцем выключил свет. Из проема окна смотрела на него черная старуха. Огромные ее глаза застыли, словно на черно-белом портрете. Черные космы лежали на черных плечах.

Вовушка тихонько встал, и, продолжая смотреть, попятился к двери.

— Надюха, иди сюда. — Едва выдавил из горла сдавленный шепот. — В окно смотри.

Надя подошла к двери, торопливо перекрестилась.

Черная старуха развернулась и медленно пошла к калитке. Черная ее фигура становилась все длиннее, как у тени.

— Видала?

— Таких старух в деревне нет. Это точно.

Надя знала, что говорила. С какой бы стати припереться какой-то старушонке в ночь, чтобы глазеть в чужое окно?

— На Изергильшу смахивает, а? Мамаша ее, точно.

Надя включила свет. Барсик и Митька, о которых они забыли, стояли, подняв хвосты, и вздыбив шерсть на загривках.

— Это она — хозяйка дома. — Сказал Вовушка. — Пошла ты, сука, в свое место. Неужто не упокоилась? Мытарится…

— Сволачь, паскуда, иди, иди… ой, что же я буровлю… уходи, надо говорить! Жизни не даешь… — Надя знала, что призрак можно даже матом ругать.

В доме действительно было нечисто. Металлический стук по батарее. Это раз. Торопливые мелкие шажки на кухне. Едва не каждую ночь. Посуда как будто катается по полу. Вовушка вставал с постели, и ему казалось, кто-то слезает вслед за ним с филиновым уханьем. А вздохи!.. Надя не раз их слышала. Они просыпались от этих звуков и громко ругали пришелицу, и заодно котов, которые на крыше совершали свои проминады.

В сарае Вовушка находил ножницы, обернутые паклей, в которую были воткнуты иголки с разноцветными нитками. Надя даже поделилась с Халемындрой. Та ничуть не удивилась.

— Старуха еще та сука была. Злодейка. Колдовка. Похоронили ее… гроб на этом месте стоял. Вот тут, во дворе.

— Во дворе?! — удивилась Надя.

— Ну, да во дворе. Потому что эта сука Людка не дала в дом внести. Зачем, говорит?

— По обычаю.

— Какое ей дело до обычаев?! Она же сука-интеллигентка. Я б ей за манеры глаза выцарапала! А сама всем должна. Ой, не любит денежки назад отдавать! За уголь три года должна Лидке-Каланче, и отдавать не собирается. Аферистка!

— Ну, дальше… дальше… Про бабку.

— А утром я проснулась, поссать. Выхожу во двор, а она, паскуда, по двору ходит.

— Мертвая?!

— Ну, не живая! Похоронили ведь. Вот в чем ее хоронили — черном платье, закрытом таком. Она сама шила… мастерица была, не отнимешь… и шастает по своему двору. Я перекрестилась, она развернулась. Глянула так зло на меня. И исчезла.

— Куда?

— В сарае исчезла.

— Так, не пойму, плотная или бесплотная?

— Ну, как ты не поймешь! Она же ведьма — бесплотная потому что померла. А выглядела, как вполне плотная. Ну, от нее же одна кожа да кости остались. И космы эти.

— Вот те на! Купили домик на свое горюшко. Что теперь делать?

— А ты с Натальей, учительницей, посоветуйся. Она часто батюшку посещает. Про божественное все знает. Сама почти что ангелица.

Надя едва дождалась, когда вернется желтый школьный автобус. У магазина поджидала. Автобус с детьми из Привольнинской школы возвращался в половине четвертого. Пятнадцать километров все-таки. Будь они неладны эти министры со своими подлыми программами! Все против людей, против детей. Наталья годы работала в школе, которую сама закончила, здесь, в поселке. Хорошая была школа, обустроенная несколькими поколениями. Немецкое здание, капитальное, двухэтажное. Но без крайностей русский человек не может. Снова наверху воскликнули — перестройка! Теперь уже модернизация школы. А внизу безропотно подхватили — ну, ладно.