Ее отношения с Лобо превратились в ритуал. Он забирал ее к себе, почти каждую пятницу. Собачка Негрита-Чернушка встречала ее радостным лаем.

Потом Лобо готовил тортилью и рыбу, запеченную в соли, они пили вино, смотрели телевизор, потом шли в постель. Их отношения внешне напоминали семейные. Утром он тренировался в спортивном клубе, а она им любовалась, пила чай с лимоном. Приятели по клубу с завистью поглядывали на довольного Мариано. Она читала в их глазах не только интерес к себе, но глубокое мужское любопытство.

У самого Мариано глаза были гораздо спокойнее, чем у его приятелей.

Она видела, что раздражает его, когда она пытается переставить вещи в его доме или хотя бы навести порядок. Нет, не бывать ей здесь хозяйкой, это было яснее ясного.

В воскресенье вечером, он увозил ее в Барселону, а на обратной дороге заезжал на ужин к брату.

И снова ровно в восемь утра, она нажимала кнопку звонка в квартиру Майте. Все внутри нее сопротивлялось, она заставляла себя переступить порог элегантного холодного дома. Света и это объясняла: У тебя отсутствует смирение.

Квартиру убрать было не трудно. Трудно было находиться в ней без дела те десять часов своей жизни, которые Майте у нее купила за 800 евро. Делать было нечего уже после одиннадцати. Она занималась испанским, с этой же целью смотрела телевизор, потом читала все дорогие журналы хозяйки. В «Лавангвардии» она читала некрологи, обводя карандашом цифру возраста усопшего. Рекордсмены, почившие в девяносто восемь и девяносто девять лет не были редкостью. Но она заметила, что с дистанции стали сходить довольно молодые мужчины 67–70 лет.

Она выходила на один балкон, поливала цветы, любовалась роскошью зеленых гор и возвышающими над ними пиками Тиби-Дабо. Белый купол обсерватории парил, как облако. Но сколько же можно этим любоваться!

Что я здесь делаю? Спрашивала она себя. За каким чертом я здесь торчу, в этой благодатной Испании? Зачем мне она, зачем эта бессмысленная, не моя работа? Не моя жизнь.

Потом она выходила на другой балкон. С шестого этажа было хорошо видно, как вальяжно раскинулась от моря до подножия невысоких лесистых гор красавица Барселона. Справа, сливаясь с горизонтом, голубело море, слева над крышами кварталов поднялась к небу монументальная Саграда Фамилия — божественное архитектурное творение гениального Антонио Гауди, закончившего свою жизнь на рельсах городского трамвая.

Но Лобо и не думал что-либо менять в их отношениях. Это означало, что его приватная жизнь принадлежала только ему. Он не хотел делить ее ни с кем. В их отношениях не было главного — душевного контакта, так молния запирается замочком и два элемента становятся единым целым. Они были всего лишь сексуальными партнерами, он скрашивал с ней свое одиночество, ему нравилось показывать ее в своем клубе, ощущать себя полноценным мужчиной. Она восхищала его, как женщина.

Когда они находились в постели, она верила его искренности. Но высокий экстаз медленно гас, как затухающая свеча, открывали глаза уже другие мало знакомые друг другу люди. Она разочарованная. Он вполне удовлетворенный, привычно отворачивался и крепко засыпал.

— Я действительно теряю на него время, мама права. — Говорила она себе.

Однажды в воскресенье в доме появилась его дочь, с ребенком. Вика приветствовала ее привычным «Ола»! Женщина кивнула, на тридцать секунд задержала свой проницательный, как у отца взгляд, больше не проронила ни слова. Заговорила с отцом на каталанском диалекте, который Вика не понимала… О ней забыли, словно ее и не было в доме. Дочь ушла, так же вежливым кивком простившись. Лобо остался взволнованным, чувствовалось, что он переживал разговор с дочерью. Она поняла, что иллюзии кончились. Не слишком уж она дорога ему.

Она устала. Устала делать эту трудную работу — создавать отношения с человеком, который совсем не был ее судьбой. И ни он, ни она в этом были не виноваты.

Антонио Гауди, попавший под трамвай летом 1927 года, вот уже почти сотню лет кормил этот город ярких ящериц, которых сам выдумал и расселил по городу. Ящерицы плодились с огромной скоростью. Они превратились в живые деньги, на которые каталонцы, земляки великого маэстро нажили огромные капиталы. Боле того, ящерицы Гауди превратились в некие фетиши, которым стали поклоняться и остальные испанцы, устремившиеся к солнечным берегам Каталуньи: Коста Браве и Коста Дородо, где пляжи белые и можно километры идти в море, удивляясь, и восхищаясь прозрачностью и нежностью воды. Без веселого и разгульного Лоррет де Мар, спокойной, умиротворенной Тоссы, ныне не представляет жизни ни один испанец.

Теперь маэстро Гауди кормит и смуглых, как пережаренные пирожки пакистанцев, бойко торгующих на многолюдной Рамбле сувенирами от Гауди, и гибких арабов, продающих шаверму и испанкие бокадильо, и замкнутых в своем далеком и огромном китайском мире китайцев. В своих магазинах-стописетниках по дешевке, лихо продают они адаптированные в пепельницы и подсвечники рисунки великого каталонца.

А теперь в Барселону ринулись нищие румыны, с застывшими от тоски взглядами. Украинцы съехались сюда со всей Украины, и шумят и гекают, и рады несказанно, что могут заработать евро, чтобы послать своим мамкам и детям.

Грузины, претендующие быть едва не кровными братьями испанским баскам, регулярно отправляют деньги своим толстым грузинкам, обремененным детворой. Теперь и русские, обиженные на свою судьбу и неласковую к ним Россию приехали поискать счастья в этой благодатной земле, освещенной гением Гауди. И едут, и едут, и едут…

Лобо сказал по телефону, что рождество встретит с семьей брата. Она ответила ему, да, да, конечно, и даже не удивилась. Он не впускал ее в свое святое. Неприятно что-то дрогнуло внутри, вспомнила, как однажды они заехали в кафе на Рамбле Ситчеса. Он принес две чашки кафе и одно пирожное, сказал: «Для двоих».

— Я не хочу. — Поторопилась она.

Теперь она отмахнулась от неприятного воспоминания. Разве все русские мужчины щедры! Но присущее русской женщине стремление к идеализации желаемого объекта снова потерпело крах. Поэтому когда синьора Майте сказала, что к сожалению должна ее уволить, ведь почти месяц рождественских праздников их не будет дома — ей будто объявили амнистию. Майте искренне пыталась понять, чему обрадовалась эта странная русская женщина! В ее удивительно потеплевшем взгляде мелькнула мысль о загадочной русской натуре. Она сердечно сочувствовала ей, лишая ее работы. Но интересы семьи были выше, зачем платить за месяц, который они будут отсутствовать, кроме всего, после Нового года она, она оставляет офис менеджеру и намеревалась находиться дома весь день. Дела ее в бизнесе шли не очень хорошо. А домработница может быть приходящей. Это гораздо дешевле.

— Я постараюсь найти тебе полноценную работу, я позвоню своим знакомым. — Стала обещать она.

— Не надо, сеньора. Я возвращаюсь домой.

Вика с облегчением сбросила с себя «лягушачью шкурку» униформы, и улыбаясь себе в зеркале, сделала тщательный макияж, который еще ни разу не видела сеньора Майте. Она распустила свои прекрасные волосы, улыбнулась, теперь уже далеко не сдержанной улыбкой, и в последний раз поблагодарив удивленно застывшую Майте, исчезла за дверью.

Через сутки она уже ехала в автобусе по Германии, и торопила время своего прибытия домой, к сыну и матери. Номер телефона Мариано она удалила из своего телефона вполне твердой рукой.

А дальше… дальше началась русская жизнь, полная таких передряг и парадоксов, которые только в страшном сне могли присниться благополучным испанцам.

Под вечер, когда тихий закат окрасил низкое небо в грязно-розовый цвет и люди устроились перед телевизором смотреть сериал о таежной любви, Любаня купила в красном магазине конфет, самых дорогих. И бутылку водки. Немногочисленные покупатели заметили, что была она слегка не в себе. Может, с бодуна Любаня, подумал каждый про себя, но пошутить не решился никто. Она вышла из магазина, рассеянным взглядом обведя односельчан. Потом вернулась, споткнувшись о порог, попросила пластмассовый стаканчик. Села за стол на терассе, откупорила бутылку. Пила с каким-то одичалым остервенением, пока бутылка не опустела. Шатаясь, добрела до дома. Во дворе играл Игорек, внук Любани, пацанчик был мелкорослый, хорошенький. А ведь ему уже семь будет. Как-то ненормально растет. Похоже, дело в гормоне роста. Но Ирка и слышать не хотела, что надо бы свозить ребенка в поликлинику.