Батюшка еще раз властно приказал: «В бегство да обрати все лукавое бесовское действо!» И вода подчинилась. Батюшка вздохнул. Закончил молитву.

— Не бойтесь. Бывает. Правда, у меня такое первый раз.

Кажется, он даже был доволен, несмотря на то, что борьба далась ему с усилием, щеки его и шея были мокрыми от пота.

— Больше не придет хозяйка. Вернее, бесы. И икону повесьте.

Надя не только повесила иконку из храма, но и сходили они с Вовушкой на могилку хозяйки. Обустроили ее, Людка видать, годы уже не была там, привели все в порядок, цветочки посадили, еды оставили, рюмку налили, Христом богом просили оставить дом, впрочем, им уже не нужный. Просто дожить в нем хотелось без невроза.

Людка, до звона худая, если не сказать тощая, страдальчески сведя черные бровки на узком овечьем личике, сидела в своей библиотеке в одиночестве над книжкой. Не в силу своей профессии, а в силу великой жажды и от имени всех женщин поселка читала она очередной дамский роман о любви. Наступила и ее одинокая бабья осень, но она не менее других нуждалась в чувствах. Сыну от нее нужны были только деньги. Реальная материальная помощь.

Мужу, он был городским, первые годы их семейной жизни, пробовавшему себя в поселке во всех ипостасях, сельская жизнь обрыдла до омерзения. Боясь, что возненавидит этот заблудший, ступающий неверными шагами и не по тому пути народ, он сорвался однажды и уехал в город. Прошли годы, они оставались в формальном браке. Он обретался где-то в городе, навещая формальную семью с регулярностью Деда Мороза. Людмила сидела в своей библиотеке на полставки, читала книжки и за того парня, и за ту девку… Время от времени она откладывала книжку, включала чайник и заваривала себе кофе. Аромат хорошего кофе всегда напоминал ей студенческую молодость. И сестру, которая умела варить кофе.

— Валя! — стучала она в стенку. — Я кофе заварила.

Директор клуба Валентина вскоре появилась с сушками и кусковым сахаром. Мягко опустила свое полное тело со сдобными плечами в старое кожаное креслице.

— Илонку, племянницу твою вчера видела в городе. — Сообщила она. — На восьмом месяце, наверное. А выглядит хорошо — красавица.

Это была не очень приятная новость.

— Ну, и дура! Работы толком нет, жилья нет… Что они там себе думают!

— Что-то думают! Так ведь и Илонка не девочка. Имеет право…

— Не могла себе нормального мужчину найти!

— Ну, не всем дано. — Мягко заметила Валентина. — А с детьми-то как раз лучше замуж берут. Я читала. Психологически оправдано. А если у женщины детей нет, мужчина смотрит на нее по-другому. Вроде как никому ты не нужна была. Никто тебе ребенка не сделал. А значит, и мне не нужна.

— Я бы на ее месте оставила ребенка в детдоме. — Вдруг выпалила Людка. — Зачем эту бишару плодить!

Валентина невольно отпрянула от этих слов. Говорить ей с Людкой расхотелось. Она торопливо допила кофе, поднялась. На пороге столкнулась с Надей.

Людмила, подняв глаза из-за своей стойки, с раздражением захлопнула вновь раскрытую книжку. Да будь они неладны, женские романы о красивой любви, которой она так и не дождалась! И перекраска в блондинку не помогла. А тут еще Надя затеяла тарарам с продажей. Испортила ей, можно сказать, существование. Жизнью она назвать это не хотела.

Ничего путного Наде она не сказала. Объявление регулярно печатается в газете, даже в интернете выставила, а дальше от нее не зависит.

— Ты бы Виктории этой позвонила. — Просила Надя. — Зимовать — не зимовать здесь? Неужели больше никто даже по телефону не интересуется?

— Пока нет. — Коротко ответила Людмила, не глядя ей в глаза. Она имела обыкновение не смотреть собеседнику в глаза. Эту ее противную манеру односельчане не любили.

— А ты сколько просишь? — Вдруг догадалась Надя. — Может, такую цену называешь, что он не стоит?

— Кирпичный дом не стоит? 13 соток? 82 метра?

— А в каком он состоянии?! А озеро на пол участка? А резиновые сапоги? Без них жить нельзя! Сколько ж денег нужно туда вбухать! Ты же должна понимать и дать людям скидку. Нормальную цену. А то ведь мы у тебя, получается, как заложники, будем ждать богатого покупателя? Лоха какого-то, да? Да? Тебе, главное, деньги получить. — Надя уже начинала нервничать. Накопилось все-таки. Она почти перешла на крик. — А нам топить, мерзнуть тут… Ты тоже должна понимать наше положение.

Халимон топил баню каждую неделю, устраивая праздник для своего жаждущего радости тела. В бане он красил басмой все свои волосы, какие только имело его неугомонное тело. Потом развешивал выстиранное белье на веревку. Делал он это не только по армейской привычке — его Халемындра не была любительницей стирки. Потом он облачался в любимую гавайскую рубаху, выуженную однажды из нескончаемых мешков гуманитарки. Культурно отдохнуть в поселке было практически негде, хотя на верандах магазинов всегда кто-то обретался с бутылкой. Общаться опять же с кем? Не с Вакой же языком молоть. Если Вовушка не ушел на рыбалку, поговорить было вовсе не с кем. Вовушка хоть и не мастак говорить, но слушать его умеет. Знает много. Потому как читает все газеты с почты. Сканвордами увлекается.

Оставалась прогулка в обществе Монны Лизы. Плевать на недругов, не принимавших его особенный образ жизни. А он был у него особенный.

Для прогулки с любимой козой, которая поддерживала его морально и материально своим молоком, Халимон срезал цветы, сплел аккуратненький веночек и возложил на голову своей животины, в сущности, единственно преданной ему твари. Когда он говорил что продает ее, это была просто угроза — Халимон верил, что коза понимает его. Звонкая собачонка, снующая по двору, быстрая и злющая — отдаленный потомок благородных китайских пекинесов, завезенных сюда мужем библиотекарши — он пытался стать заводчиком пекинесов, не грела его сердца. Таких потомков в деревне образовалась целая свара. Они выскакивали из-под воротен, как по команде, к вечеру, и угрожающе потявкивая на прохожих, деловито обегали поселок.

Надя принарядилась, надела красную шифоновую блузку, украсила пышные рыжеватого оттенка волосы кокетливым бантиком. Она накрасила губы и надушилась туалетной водой с запахом магнолии, привезенной зятем из Германии. В руке ее был маленький редикюльчик, в котором она носила телефон, деньжата, и ключи от дома. Редикюльчик был предметом внимания односельчан, одна Надя только и ходила с такой миниатюрной сумочкой и в галошах. Не всегда же наряжаться! Кроме того, редикюльчик имел длинную ручку, чтобы потом, после изрядного возлияния, надеть его на шею и автопилотом дойти до дома, не лишаясь ценностей. В продуманности действий Наде тоже отказать было трудно.

— В гости навострилась? — Позавидовал Халимон. Его не очень праздновали в деревне.

— К Алюхе пойду. Выпьем. Поболтаем.

Вместе они прошли отрезок пути до магазина. Халимон в магазин был не ходок, Халимындра выдирала у него деньги вместе со свежеокрашенными волосами. Но халяву любил. Вот и сейчас, за одном из столов веранды, сидел Лешка Хромой, сосед — чернявый переросток лет тридцати семи, с физиономией асфальтового цвета. Лешка был худощав, хорошо сложен, имел дерзкий, быстрый взгляд. Цвет лица выдавал в нем прощелыгу, неспособного бороться со своими страстями. А они у него имелись в ассортименте.

Сразу после армии Леха влюбился в одну поселковую деваху. Сейчас уже трудно было вспомнить, как подначили его друзья. Но на спор подставил Леха ногу под Летучку, тормозящую у перрона. Ногу потерял, и девки не добился. Опорой стал ему протез. Бесплатный. И инвалидная пенсия, как раз в минимальную продуктовую корзину, разработанную государством для поддержания жизненного духа в теле страдальца. Девка вскоре уехала — не выходить же замуж за инвалида-придурка. Лешка переживал, пил горькую. А в запое переступал через мать-сердечницу и через все законы. По трезвости был вежлив, разговорчив, умел произвести впечатление аккуратностью и даже своеобразным стилем в одежде — одевался только в черное, подражая людям в черном, из одноименного фильма.