Кругом ни огня. Деревня будто вымерла. Только где-то вдали лаяли собаки. А собак Кристина очень боялась. Она повернула назад и тихонько вошла в дом. Мужичина, рухнув на диван, храпел. Спали мать и отец, вповалку с другими. В спальне тоже было тихо, больше не кричала сестренка. Она шепотом позвала Аню, и они до утра прятались в сарае, по очереди согревая холодный трупик замолчавшего младенца.

Зима выдалась неимоверно лютой. А семнадцать градусов здесь, в прибалтийской сырости, что все тридцать в Сибири. Наде все-таки пришлось покупать дрова у Женьки Колосовского. Обещал граб и ясень, а привез одну сырую осину. Поленья словно плакали. Разжечь их была целая мука. Женька подбирал деревья вдоль железной дороги. Их, сочтя опасными, по плану спиливали железнодорожные рабочие. И тут уж, кто успел… Деревьев в окрестности сельских поселений, становилось с каждым годом все меньше. Утробы деревенских печей требовали и требовали пищи.

Два мешка угля, на самый крайних холодный случай, выделила ей Аля Хромова из своего запаса, за то, что безотказная Надя помогала ухаживать за свекровью. Просто зайдет, поправедает, поговорит о том о сем, а Надя на разговор была мастерица, — и то хорошо. Сама Аля ходила плохо. Даже по двору своему с палочкой. Ноги совсем не слушались ее. А дел в доме и во дворе невпроворот — одних только уток полсотни, две свиньи, корова. Корову, впрочем, Аля решилась продать. Как и Наталья-учительница. Невмоготу стало обеим. У одной — работа, у другой болезнь — бруциллез, примешанный к артрозу и ревматизму. Хорошо себя чувствовала Аля только на своем «железном коне» — небольшом скутере, который купили ей дети на день рождения. Но это летом она летала, как ведьма на своем помеле. И все успевала. И в магазин, и к подружкам заехать, и возле магазина остановиться, поболтать с односельчанами. А зимой приходилось сидеть сиднем дома, у телевизора, звонить подружкам, чтоб сами к ней пришли, выпить, попеть, новости рассказать.

Дом Надин невозможно было натопить. Надя поняла причину только после того, как попросила Халимоновского Руслана залезть на чердак. Руслан доложил, что там установлен совсем не бак с водой — отопленье было котелковое, а десятилитровый бидон, устроенный явно временно — ей стало дурно. Обманщики, кругом, обманщики… Что же это за люди такие, что же за страна такая!

Приближался Новый год. В канун его приехала к своей мамке, нынешней жене Ваки дочка из специнтерната. Была она девка справная, белокожая, лет шестнадцати, тело имела крепкое, но с головой у нее был непорядок. Она хватала всех за рукав, заглядывала в глаза, хихикала, и несла такую чепуха, что разобраться в ней не представлялось возможным. При этом словарь ее ограничивался десятком слов. Для Люськи и Ваки это стало очередным поводом выпить по-праздничному. Пили они каждый день, но иногда Люська гордо заходила в магазин, чтобы выбирать настоящие деликатесы — грудинку, сыр, скумбрию копченую. И, конечно же, водку. Настоящую. Это случалось раз-два в месяц, в день материной пенсии. Пенсия кончалась через три-четыре дня, в долг в магазине не давали, и если у Люськи не доставало разуменья сделать макаронный и хлебный запас наперед… семейство оставалось на голодном пайке, случайно добытом Вакой. Тогда Вака выходил на охоту. Зайцы, собаки, лисы — становились его добычей. Впрочем, односельчане расплачивались с ним натуральным продуктом в том случае, если он колол кому-то дрова, топил печку. Но зимой работы было гораздо меньше.

Рабочие железки по доброте душевной оставляли Леньке дрова, особенно когда наступили холода. В доме был собачий холод. Свет отключен за долги уже несколько лет. Денег на свечи тоже не оставалось, делали плошки из картофелины, в которую вставляли масляный фитиль.

Сумерки опускались рано. А пока светло Ваке надо было пробежаться по деревне, приглядеться, где что плохо лежит, посетить Рыжего другана или братьев Оруховых — у тех с провиантом было лучше — летом огород помогал. Ленка тоже выходила на свою охоту. Кое-что перепадало ей от подруг, еще не совсем опустившихся на самое дно этой жизни.

Дочка ела много — здоровая дура. Полбулки в день молотила. Люська на печи, в те дни, когда она топилась, варила в кастрюльке какое-то горячее варево. Дочка съедала все. Привыкла в своем интернате питаться, как все люди, вовремя и регулярно. К ним это не относилось. Скорее бы ее отправить снова в интернат. И зачем ее привез старший сын? Спросил бы сначала…

Старший сын мать и бабку навещал не часто. Невыносимо было смотреть нормальному человеку на такое падение. Денег и продуктов он им подкидывал, Ваку регулярно в дни своих приездов избивал для наученья. Но проку от этого не было.

Бабка ничего уже не просила у него, кроме самоката. Сидела или лежала, как колода безногая. И ведь жила… И пережила свою Люську.

Пили они по-черному уже несколько дней. Люська давно отвалилась и ушла на кровать. А бабка держалась, куда лучше дочери. Выдерживала она и прямой натиск Леньки. По-пьянке Ленька не прочь был поиметь тещу. Старуха была не слаще Люськи, но пьяная, никогда не отказывала. А Люська, бывало, капризничала. Он злился и лупил ее, чем под руку попадется. До черноты бил, а она не успокаивалась. Очень уж вредная была.

Дочка же Люськина, сисястая дурочка, была для Ваки очень сладкой. И ей нравилось то, что делал с ней Вака. Может, она того же хотела от встречных мужчин, которых дергала за рукав у магазина?

Дверь в дом замело. Ленька уже несколько дней не выходил на улицу. Холод был окаянный. Дрова кончились. Утром Ленька проснулся рядом с Люськой, та лежала на боку и не собиралась вставать. Ленька потолкал ее, поматерил, но она с вечера была мертвецки пьяна.

Вдруг до него дошло, что Люська не встает уже два-три дня. Он окончательно проснулся. Бабка храпела за тонкой перегородкой, с головой закрывшись одеялом. Спала молодка, разметав по грязной подушке рыжую копну густых красивых волос. По юным развратным устам змеилась загадочная джакондовская улыбка.

Изо рта шел пар, сушняк сжимал горло до боли, голову было тяжко повернуть. Ленька ткнул Люську кулаком. Бесполезно. Может, заболела?

Надел старую куртку, подаренную с осени Надиным Вовкой, взялся откапывать дверь от снега. Замело их.

— Ленька, вы там живые? — Услышал он голос Нади за дверью. Она возвращалась от бабки Студенихи, которой каждое утро приносила свежий озерский белый хлеб и продукты. — Я смотрю, замело, а вы третий день не выходите. И печка не топится.

Ленька надавил плечом, протиснулся кое-как в проем. Вытянул лопату.

— Люська не поднимается. Лежит.

— Со вчерашнего? — поинтересовалась Надя.

Ленька почесал кудлатую голову черным корявым пальцем.

— Дня два уже. А может, три.

— И что? Ссать не вставала? А пить-есть?

— Нет, кажется.

— И что же ты думаешь себе?!

Через полчаса Ленька привел фельдшерицу. Надя, дожидавшаяся ее прихода у своего окна, накинув пальтишко, побежала к Ваке.

Татьяна поохала, оглядываясь на полное запустение в доме, потянула носом застойный воздух, поругалась про себя, что зря не надела маску, прежде, чем входить в такую клоаку, где вдоль стены стоят ведра с замерзшими нечистотами, потом открыла свой чемоданчик, чтобы померить Люське давление. Надю это возмутило.

— Ты растолкай ее сначала. Лоб потрогай. Больно подозрительно она лежит.

«Как кусок замороженного мяса». Едва не добавила.

Татьяна приложила свою белую пухлую ручку ко лбу пациентки, и тут же вскрикнула.

— Мертвая она!

Люську увезли. На второй день приехал старший сын, забрал бабку и сестру. Вака сбежал, чтоб не попасться ему под руку.

Напрасно Надя понадеялась. Не могла Шмара так просто оставить уютного, как диванчик Вовку. С работы ее вскоре выгнали по причине грубого и скандального характера, денег на съем квартиры не было вовсе — она нашла собутыльников и поселилась в веселой и грязной коммуне таких же отвязных и разбитных молодчиков. Она поняла, что Надя с Вовушкой обманули ее, и Вовка в Анжерку не уехал. Он просто сменил место работы и квартиру. Она кружила по городу, как охотничья собака. Город маленький, рано или поздно она должна была его встретить. И она его нашла. Оказывается, он работал таксистом.