А дальше — больше. Второй шестилетний мальчишка, стащил у Димки спички, поджог солому случайно, как это и бывает, а сарай загорелся. Он уже вовсю полыхал, грозя переброситься на дом, а в это время Димка мирно спал на диване. Тома украшала себя перед зеркалом — красила волосы, она была любительница покрутиться перед зеркалом. А теперь и было ради кого. Выбежала она на крики соседей, которые уже вызвали пожарных. Эта жуткая картина пожара долго потом снилась ей по ночам, она задыхалась от дыма и копоти, просыпалась в холодном поту.

— Что-то не помогает вам ваш Бог, грешники… — съязвил Ваня. — Молодые пока, ехали бы вы в город. Что вам в деревне? Работать вы не любите. Огурца не вырастили за лето. А там ваша церковь. От нее помощи просите. Вы же мать уже доконали.

И как ни странно семейство харизмитов с ним согласилось. За ними увязался Димка.

Для Томы и Вани настала пора позднего благоденствия. Ваня повесил замок на дощатый сарайчик у себя в огороде, где они с Тамаркой по-молодому резвились все лето.

В поселке Низменое в самой низине, которая хорошо просматривалась с высоты благородного рыцарского замка Георгенбург, что расположен в нескольких километрах на подъеме, живут — низменцы. Кто назвал так поселок, заклеймив этим именем людей и заставив их жить по законам низости, теперь неизвестно. Но это был низкий человек, гнуснейшая чинуша из сельсовета, с низким сознанием, и возможно, низким ростом. Более того, он был низко грамотным, и делал элементарные ошибки в родном ему языке — отсюда прилагательное «низменное» — лишилось одной буквы.

Сразу в километре от поселка к городу, справа, на взгорке, приподнятом некогда природным ледорубом, обосновалась в начале девятнадцатого великого века усадьба аристократов своего времени, а именно, сестры великого полководца Барклая де Толли. Усадьба не отличалась ни роскошеством, ни масштабом. Это были три флигеля, расположенные в строку, прикрепленные к главному особняку со скромными колоннами, арочными окнами. Усадьбу окружал прекрасный немецкий парк. Слева, вдоль дороги, располагалось несколько краснокирпичных помещений обслуги усадьбы. Теперь в этих, полу развалинах проживали несколько семей низменцев.

Сама же усадьба, признанная историческим памятником, была куплена преуспевающим и самым наглым бизнесменом России, Батуриным, братом той самой Батуриной, женой того самого мэра Москвы, любившего щеголять в той знаменитой ленинской кепочке.

Вложив капиталы, нажитые непосильным трудом в историческую усадьбу, Батурин подсознательно рассчитывал, что это владение придаст его плебейскому обличию значимости, изменит беспородную его личину — алчного хапуги и вседозволенного негодяя, не способного любить ни женщин, ни детей, и, возможно, приблизит его к собственному, нарисованному в своем пылком воображении, идеалу… Он немедленно приступил к реставрации. И первое, что он сделал — приказал привести в усадьбу белый рояль. Потом стали завозить мебель.

В залах, где звучала музыка лучших композиторов Европы, где кружились в вальсах с самыми прекрасными женщинами аристократы, закипела работа, называемая евроремонтом. Деревянные рамы были поменяны на евроокна, стены облицевались гипсоплитой. Современные немецкие строительные технологии нежно соприкасались со старыми кирпичными стенами особняка. Посредством валиков маляры целовали старые стены, и их небольшой, но все же творческий потенциал позволял им увидеть будущую красоту и торжество справедливости. Восстановление чего-либо всегда придает значимости личности даже самого простого человека.

Концепции парка, где стоял памятник великому полководцу, и где было захоронено его сердце, кажется, вовсе не предавалось значения, территория парка не закрепилась строгими рамками забора, куда любопытным вход воспрещен. Усадьба издалека просматривалась, мимо нее каждый день сновали рейсовые автобусы, легковые машины.

Потом случилось то, что должно было случиться: трон беспардонного новоявленного хозяина пошатнулся. Батурин оказался в тюрьме.

Это был знак к нападению. Через месяц усадьба зияла провалами пустых окон. Исчезло все — белый рояль, шикарные деревянные двери, мебель… В гостиных насрали на паркетный пол и написали благодарственные слова Батурину на стенах персикового цвета.

А над поселком Низменое так и осталось висеть низкое свинцовое небо. Оно — всевидящее, делало свое дело. Небо запоминало. Хорошее и плохое. Солнце не выносит ничего низменного, поэтому не заглядывает туда. И именно поэтому в низменном все гниет, разлагается и смердит. Низина и небо сходятся у недалекого горизонта в низкую линию, ограничивая пространство и не давая человеческому глазу простора и размаху мысли. И небо, и горизонт пригибают людей к земле, заставляя клонить спину. К такому серому и низкому небу поднимать глаза не хочется. Потолки в низких домишках, построенных такими же низкими людьми, делают то же самое — пригибают к низу. Дома могли быть гораздо выше, и света в их окна могло проникать больше, но низкие строители разворовали кирпичи и продали их еще более низким в своей алчности людишкам.

Низменцы — это низменные люди с низменными пристрастиями, с низким творческим потенциалом, что уж тут говорить о материальном! Низменный образ жизни низменцев и их низменные чувствования тянут их вниз, на самое дно жизни. Именно поэтому даже магазин — низкая убогая спичечная коробка, работает здесь три часа в сутки. Низменцам легче валяться на проссаном диване, чем организовать общий или свой частный труд. Про субботники, и деревенскую традицию «помочи» они давно забыли. По сути, им все равно, что в поселке нет ни школы, ни клуба, ни бани, ни своей столовой, ни пекарни, ни детского сада, ни своего героя, ни своего интеллигента, ни своего таланта. Стоит ли устраивать все это на деревенской одной улице, ведущей опять же в низменность?

Низкая заурядность их вполне устраивает.

Здесь уже не играют свадеб, здесь уже не строят новых высоких домов, здесь уже забыли слово «любовь». Низложение святынь давно состоялось.

Кстати, сама потенция у низменцев, мужиков, то есть, никак не может быть высокой. Стоит перешагнуть порог двадцати семи лет, и потенция опускается так низко, что ее хватает только для разового ежегодного зачатия таких же низменных детишек, повторяющих судьбы своих родителей. Низкая самооценка, которой достает только на низкие поступки, вроде склок, посиделок на корточках у крыльца магазина, не имеющего даже крытой веранды, откровенного безделья, пьяных побоищ, и низкое удовлетворение своих потребностей — протопить печку, чтоб не замерзнуть, купить хлебца, наварить щей да каши какой-нибудь. Заботится низменцы могут лишь о наличии самогона.

Культурный уровень низменцев низок, ниже уровня плинтуса, а у некоторых и плинтусов дома не имеется. Значит, он скатывается до уровня пола — мужского или женского, уже не важно. После сорока трудно определить пол низменца — все они становятся на одно лицо — некрасивое, с откровенными признаками хабитуса (мед. термин). В глазах нет света, глаза становятся пустыми провалами живых мертвецов. Стареют низменцы по-собачьи. Их лоб прорезают глубокие, словно канавы, в которых они находят временами приют, морщины.

Отец Серафим, плотный человек, еще молодой, лет сорока, с чистым белым лицом, обрамленным аккуратной бородкой, приехал на старенькой машине, заезженном «Оппельке» освещать дом, избавлять его от богомерзкого призрака бывшей хозяйки. На голове его была черная шапочка-скуфья, надвинутая на брови — черные и красивые. Надя торопливо выбежала ему навстречу. Батюшка зашел на кухню, разложил на столе свои предметы: требник, Евангелие, поставил святой воды и крещенскую воду, свечи, коробку с угольками для розжига кадила.

Начал молиться. Надя боялась единым шорохом помещать ему. Потом он открыл Евангелие и начал читать по нему. Закончив, начертил по всем четырем стенам кресты елеем и пошел по всем комнатам дома с кропилом и святой водой. При этом он громко и властно выкрикивал среди молитвы: «В бегство да обратится все луковое бесовское действо!» Он плескал святою водою на все немногочисленные предметы мебели и Надину утварь. Обойдя весь дом, он снова вернулся на кухню. Надя посеменила за ним. И вдруг они увидели, как крещенская вода, приготовленная батюшкой, неожиданно зашипела, как будто ее кипятили на огне… По ней пошли бурульки и она стала обрызгивать поднявшую в недоумении руки Надю.