" Если час удавалось урвать — " Если час удавалось урвать — все заботы свои, все печали забывала усталая мать за игрой на разбитом рояле. Вырывался из комнаты Григ, серебром заполняя округу, а под окнами слезы и крик — пьяный Витя калечит подругу. Уходила в туманы война, кое&как оживала Россия, а подростка сводила с ума то одна, то другая стихия. Черно-белые клавиши, Лист, девятнадцатый век, тарантелла… А на улице гомон и свист: мол, пора собираться на дело! Музыкальный и уличный шум, жизнь и слово… Веселая жалость, что сложилась судьба наобум, что высокое с низким смешалось. С той поры и пошла колея, завязались в душе два начала, две струи… И всеядность моя то губила меня, то спасала… " Я спринтером некогда был. " Я спринтером некогда был. Упрешься шипами в колодки, спружинишь — и выплеснешь пыл под выстрел стартера короткий. Сто метров — не бег, а полет, несешься, и мира не видишь, и падаешь грудью вперед, чтоб все-таки выиграть финиш! Но время прошло, и теперь мне эти привычки не милы. Мне ближе уменье терпеть и точно рассчитывать силы. Недаром я нежно смотрю на медленный бег марафонца, когда, потемневший от солнца, он тень догоняет свою. " В бору шумит весенний ветр, " Мы — дети страшных лет России… А. Блок В бору шумит весенний ветр, его дыханье все влажнее… Мы — тоже дети страшных лет, и неизвестно, чьи страшнее. Когда в дыму горел вокзал, и мать металась вдоль перрона, — я сам от смерти уползал и, как щенок, из&под вагона, выглядывал на белый свет «в его минуты роковые»… Да что там! Не было и нет благих и безмятежных лет у нашей матери — России. В огне побед, в дыму клевет, в объятьях славы и позора мы жили… Но глядел весь свет на нас, не отрывая взора. Опять весна и синева! Гуляют по сосновым чащам ветра, и старая трава горит в огне животворящем. Не пряча глаз — вглядись в судьбу: увидишь знак преодоленья, начертанный на чистом лбу у молодого поколенья. Живи, мой сын! На белый свет гляди пристрастными глазами, прокладывай в пространстве след и знай: вы дети новых лет! Каких? — вы разберетесь сами! " Отспорила. Отбушевала. " Отспорила. Отбушевала. Сгорела чуть ли не дотла… Каких умов завоевала! Каких сердец не сберегла! Одни вопросы и ответы… Но, ненавидя и любя, твои пророки и поэты не в силах выразить тебя. Настолько ты непостижима, что, ради Бога, — отпусти! Ловить все, что неуловимо, я не могу… Прощай. Прости. Ты снова жаждешь откровенья? Родного сына пожалей! Он просит одного: забвенья от бедной памяти своей. " Выйду в ночь и на зимнем ветру " Выйду в ночь и на зимнем ветру в окружении темных заборов я такой разговор поведу — самый горький из всех разговоров. Я люблю этот город! Но что в нем меня и томит, и тревожит — он поймет меня лет через сто, а сегодня при жизни — не может. Я его понимаю — о чем говорят переулки и липы, прислоняюсь к воротам плечом, нежно слушаю древние скрипы. Я ему говорю: — Почему ты как сына меня не приветил? — А в ответ, устремляясь во тьму, в парке воет полуночный ветер и бесшумно поземку струит в громоздящихся к небу кварталах, где холодное пламя горит на объектах, великих и малых. " Как сотни лет тому назад, " Как сотни лет тому назад, кричит петух в рассветной сини и дышит в окна старый сад дыханьем тлена и теплыни. На родине такая тишь, которой в мире не осталось, и только в ней ты растворишь свою февральскую усталость. Когда, вскипая у окна, сирень к тебе протянет ветви, обрывки золотого сна обволокут тебя, как в детстве. Но что за дело до тебя реке, распутице, равнине? Они, все сущее любя, тебя случайно сохранили. Земля не ведает утрат, и нет — но это не жестоко — в своем отечестве пророка, как сотни лет тому назад. " За чугунной оградой базар — " За чугунной оградой базар — не какой-нибудь рынок, а птичий, Благовещенье… Как не пропал в наши дни этот древний обычай! Птицелов неуступчив и зол, от портвейна и солнца багровый. В тесной клетке снегирь и щегол — красногрудый и красноголовый. Получи! Торговаться не стану — не для этого в мире живу! Трешка выпорхнула из кармана, а щегол и снегирь — в синеву! Над заводом и над институтом, в темный лес к голосистым друзьям по своим неизвестным маршрутам, по таинственным синим путям… Ни любви и ни дружбы не надо, лишь бы горечь, затекшая в грудь, разошлась, чтоб встряхнуться крылато и весеннего звона глотнуть. Может, что-то мне в жизни простится — дай&то Бог… Ну а если и нет, все равно окрыленная птица вольной песенкой встретит рассвет. |
