ЮЖНЫЙ БЕРЕГ И куда ты здесь взгляда ни кинь, все равно остаешься растерян: что за черт — всюду вечная синь или вечнозеленая зелень! Куст магнолии, лавровый лист, вечный воздух и вечное небо, а захочешь обнять кипарис, — разве мыслимо — вечное древо! Вся природа надменно твердит: нет на свете ни смерти, ни горя… Но смотрите, куда-то летит журавлиная стая вдоль моря. Не спеша, кое-как, тяжело улетают из отчего края, за крылом поднимая крыло, неожиданно напоминая, что на родине ветер свистит, что пустые поля почернели, что последний осиновый лист ждет в отчаянье первой метели. " А где дурачки городские, " А где дурачки городские, народ не от мира сего, слепые и глухонемые — повымерли до одного. Блаженные, нищие духом, таинственным миром своим понятные древним старухам, причастные тварям земным. Бывало, Порфиша при встрече откроет трясущийся рот, и чувствуешь, что человечье в юродивом ищет исход. Вот&вот и промолвит такое… А что ему — совесть чиста и незачем благо земное и наша земная тщета. Сказал бы, да слов не хватило, чуть-чуть бы — да рухнула связь. Безумие вновь накатило, и вновь голова затряслась. Повымерла эта порода, здоровый пошел матерьял, но город лишился чего&то и что&то в лице потерял. Недаром от слабого слова на косноязычных устах величье царя Годунова однажды разрушилось в прах. " На невеликой памяти моей " На невеликой памяти моей как много их прошло, шумя словами, фанатиков, трибунов, бунтарей с пылающими истиной очами. Я вспоминаю молодые дни гражданских свар, ниспроверженья взглядов, когда к обеду шествуют они, в кармане даже кукиша не спрятав. Ну, молодцы! За два десятка лет перебродило молодое тесто! Они умно клеймили белый свет, но каждому нашлось под солнцем место. Растят детей. Стареют. В меру пьют. Налаживают маленький уют. Общественный порядок охраняют. И, позабыв свою святую злость, на честно заработанную кость слюну чревоугодия роняют. СЛОВО Я так и не вспомнил, что было на месте больших корпусов. Как много душа позабыла событий, людей, голосов! Но вдруг на углу переулка с названьем, звучащим мертво, из памяти вырвалось гулко старинное имя его… Старайтесь в угоду минуте, спешите за временем вслед, весь город переименуйте, — слова выплывают на свет. Слова, зароненные с детства, которые юная мать успела, как призрак наследства, нечаянно мне передать. Живое вершится живыми. Клубится строительный дым. Все верно. И все-таки имя живет по законам своим. Пускай, угрожая забвеньем, свистит над кварталами снег, но все, что утрачено зреньем, останется в слове навек. ДВА БОГАТЫРЯ Как ты попросту сгинул, богатырь Святогор, Как великую силу растратил — ты врага не разбил, не освоил простор и нe вывернул камень-Алатырь. Ты по воле своей сам улегся в гробу, ты, смеясь, суеверья отринул, понадеясь на мощь, на авось, на судьбу, глянул в небо — и крышку надвинул. Друг подумал: потеха! Но крышки края вмиг срослись с гробовыми краями. — Что ты медлишь? Сымай! — и вцепился Илья, тащит крышку — аж кровь под ногтями! — Что ты тянешь? Руби! — друг ударил сплеча — вырос обруч из кованой стали… Слышен голос из гроба: — Спасайся, Илья, и молчи, чтобы люди не знали, как я сгинул… Не то легковерная Русь примет весть о бесславной кончине как знаменье… Вдохни мою силу, и пусть мать навеки забудет о сыне! " Непонятно, как можно покинуть " Непонятно, как можно покинуть эту землю и эту страну, душу вывернуть, память отринуть и любовь позабыть, и войну. Нет, не то чтобы я образцовый гражданин или там патриот — просто призрачный сад на Садовой, бор сосновый да сумрак лиловый, тёмный берег да шрам пустяковый — это всё лишь со мною уйдёт. Всё, что было отмечено сердцем, ни за что не подвластно уму. Кто-то скажет: «А Курбский? А Герцен? — всё едино я вас не пойму. Я люблю эту кровную участь, от которой сжимается грудь. Даже здесь бессловесностью мучусь, а не то чтобы там где-нибудь. Синий холод осеннего неба столько раз растворялся в крови — не оставил в ней места для гнева — лишь для горечи и для любви. |
