" Я приеду, " Я приеду, в гостинице номер сниму, выйду в город, пройдусь, ни о чём не жалея, но взгляну — Золотая аллея в снегу! — и опомнюсь: в снегу Золотая аллея, где когда-то под музыку липы цвели, распускались пионы созвездьям навстречу, и мелькали огни сигарет, как шмели, а какие, какие тут слышались речи! А теперь тишина, неожиданный снег до весны завалил Золотую аллею, где давно потерялся мой голос, мой смех, тот, которым смеяться уже не умею. А под осень — под осень шепталась листва, и внезапно взлетала, как жёлтая стая, в час, когда вдоль аллеи свистели ветра… Потому и прозвали её — Золотая. " Не земля, а всего лишь страна, " Не земля, а всего лишь страна, не страна, а всего только город, только улица, клен у окна… Надоело! Я весел и молод. Я устал от родимых примет, от причуд материнского нрава, и лежит предо мною весь свет — и любовь, и работа, и слава! …Так я думал. И вот, исчерпав эту юную страсть к переменам, понимаю, что все-таки прав, возвратившись к отеческим стенам. Слава Богу, что я не бедняк, что остались навек за душою этот берег и этот овраг, и поэтому что-то я стою. " Я услышал, как воды шумят, " Я услышал, как воды шумят, то под снег забираясь глубоко, то обрушиваясь с водостока… Как тяжелые тучи летят… Значит, вновь на реке потемнели, изможденные старые льды, и грачи наконец прилетели, чтоб напиться апрельской воды. Что еще? Разве то, что залиты этой пенистой талой водой, оседают надгробные плиты по ночам под зеленой звездой. Слава Богу — грядут перемены, и всю ночь будоражат мой ум шорох льдин, бормотание пены — что ни час нарастающий шум… " Листья мечутся между машин, " Листья мечутся между машин, на колючем ветру коченеют. Понимаю, как холодно им, на глазах золотые чернеют. Слава Богу, я снова один, словно в этом какое-то благо! И смотрю, как из серых глубин тихо сыплется серая влага. Я наутро поймаю такси, подниму воротник от прохлады и шоферу скажу — отвези на погосты Великой блокады. Потому что в одной из могил мой отец похоронен когда-то. Неизвестно ни места, ни даты — устанавливать не было сил. А недавно в рязанском селе были праздники в честь Руставели. Гости прибыли навеселе, отобедали, песню запели. Вечерело. Накрапывал дождь на разбитую сельскую церковь, на Оку, на есенинский дом… И, совсем в непогоду померкнув, любопытные бабы в платках, зябко пряча тяжелые руки, с удивленьем в усталых глазах молча слушали чудные звуки… Как смогли вы, друзья, уберечь за полуторатысячелетье эту древнегрузинскую речь, — что ни время, ни пламя, ни меч не развеяли в пепел наследье! Что за песни! Какая судьба донесла их до нашего края! Репродуктор с вершины столба что&то бодрое нес, не смолкая. Я впадал окончательно в грусть, на душе становилось постыло, потому что беспечная Русь столько песен своих позабыла! Издал ’ и от низины пустой, рассеченной осенней Окою, тянет холодом и широтой и последним движеньем к покою. Над равниной плывут журавли, улетают в горячие дали… Вам спасибо, что вы сберегли, нам спасибо, что мы растеряли. Но зато на просторах полей, на своей беспредельной равнине полюбили свободу потерь и терпенье, что пуще гордыни. " Свет полуночи. Пламя костра. " Свет полуночи. Пламя костра. Птичий крик. Лошадиное ржанье. Летний холод. Густая роса. Это — первое воспоминанье. В эту ночь я ночую в ночном. Распахнулись миры надо мною. Я лежу, окружённый огнём, тёмным воздухом и тишиною. Где-то лаяли страшные псы, а Луна заливала округу, и хрустели травой жеребцы, и сверкали, и жались друг к другу. НОЧНОЕ ПРОСТРАНСТВО Дитя сороковых годов, птенец послевоенных улиц, я видел много городов, но мне они не приглянулись. Меня качали поезда, меня кружили танцплощадки, и это, видно, навсегда со мной, как пальцев отпечатки. И верно, потому что нет такого места на планете, где клином бы на белом свете, как говорят, сошелся свет, — я странным чувством полюбил весь этот беспардонный табор, в котором ел, с которым пил и выходил очнуться в тамбур, чтоб дверь тяжелую рвануть и захлебнуться жарким ветром… Куда ты? Но не в этом суть, и дело все-таки не в этом, а в том, что к женщине одной, к какому-то микрорайону, с отяжелевшей головой я шел по городу ночному. Его окраина всегда меня тревожила сознаньем того, что дикая трава вплотную примыкает к зданьям, что справа глина и бетон, что где-то рядом запах поля, клочок зари — ну, словом, воля, переходящая в закон. Но мой бессмысленный рассказ так безнадежно затянулся, а дело в том, что в этот раз я заблудился и очнулся средь крупноблочных корпусов, занумерованных кварталов, среди ободранных кустов и бездыханных самосвалов и вышел к яркому костру, к каким-то людям молчаливым. Они сидели на ветру, и ветер бешеным порывом из улицы, как из трубы, ликуя, вырывался в поле, свистел, и пламя золотое сияньем озаряло лбы. Под этот сумасшедший свист я увидал с собою рядом спокойный ряд усталых лиц, очищенных огнем и мраком, и понял, что и у меня лицо почти иконописно от пляски тени и огня… Но было все&таки обидно, что ночь с ее блестящей мглой так коротка в средине лета, что ореол над головой всего лишь только до рассвета. |
