V. В подвале Дуньку застали приутомленную в Гришкиных белых руках Открыли ящик: — Эх, да эх! — и еще в рогоже!.. Народ котлом кипит! А Дунька бледна, как лысь, сухим языком суконкой поворачивает — Какой? Ванька? Четвертый, седьмой? Ух, спутала!.. — Вспенился рот, Рубиха скоробленной рыбой на ящике рвется — Дрз-з… — Всем просверлил уши близкий свист — Зы-ы-ы! — В подвале работа: третий труп из земли выкорчевывают, — глаза глиной засыпаны черною… — У-о-о-о-х! Из толпы баба вывалилась Голошенная: — Мой! Убей бог, мой! — На земь брякнулась. — Муженек мой, горемычненький! Запихнула тебя ведьма колотушная Вот и глазеньки тебе не закрыла!.. — Жарким привскоком: — Ох сдохни, стервячка… Свист в дверях — врзи-и-и! — Именем закона вы арестованы! Ай!.. вой: — мой-то — и мой! и мой! Ой!.. — Дуньку ведут Туп туп бут — В Бутырки… затопали… <1926> Случай в «номерах»* В выпученных улицах контрагент Тараканов (а кругом — трк! трк!), если ты ходишь с набухшею пачкой под мышкою — берегись преставиться на третьем ведре пива от першистого порошечка, как то случилось с тобою в номерах «Медвежья бляжка» В бешенстве пены избледнел, как слизнутый ализарин и — еще не закрывши жирной пельмени глаза в умрачившейся ночи пристально усмотрел старого слугу Виссариона. Вислоушник, смакуя парной труп, кривлякой набрасывается на э-ла-сти-тель-ный портфель. Словно приспешный носильщик, нутря вытряхнул — крн! хрн! — распихал по застежкам растопырившегося пиджака, впопыхах метелкою пальцев выбивая пыль из засушенной лапы тигра. И еще раз заглянув на хозяина, умильно возвыл, трепеща гостиницу рыбьим лютованием: — Уй, помогайте! Лекаря скорей! Рвотного молока! Ох, я дитеныш несчастненькой, остался без роду-племени! Куда же я двинусь? На кого ж ты меня спокинул? Уй, помираем! …Чорт знает, что! — А в замочную завитушку ускважился округлившийся глаз коридорного. едва раскрыл дверь перепухшии пиджак, — как прыском топора прорвал уши коридорный Григорий: — Аррр, крокодил уродивый! Ни с места, руки вверх! А ты знаешь, кто был Гришка Распутишка? Покойничек? Ага! Зашился, р-р-л р-р-л! Оперный бюст Наполеона в плюшевом колпаке, развернув свои зубы, брызнул пылью: — Излови их! Григорий грубил: — А так-то ты, волчье кобло! Я все провидел в завитушечку. Пойдем дуванить, чортова рогатка… …И в это время сливной парой из синевы до оскомины оперного океана вышагали Турок с Тамарой, неся на подносе красной черепахой огромный живот с наростами полосатых брючек чечевичкою головы, а вокруг золотою цепью с накладом: — Рожденный миру Гавиал XVII набалдашником всех забодай! Гавиал! Давиал! — И тогда замуравленный в плесенной стенке Потрофей Клещ поднял на него стамеску — острее орлиного пальца — зашипев: — У — у, ко́шмар! Ищешь кончины? Дергаешься, негрр? Згынь! — И все провалилось в соседственную пивницу «Трезвый ералаш». А два стырщика подавайло и подтираило Григорий — Кессарион кубарем в кубрик под лестницу лязгом разгрызывать еще тепленькие нательные пачки изожравшегося контрагента… Бюст Наполеона тайный сейф розового карата пятью крапинками орлиный нос книзу сплюнул в простенок: — Нуй, потомство — кривогородное! — запахнулся набухшим чехлом… С потолка брякнулся любознательный жук, визгом крысы порскнули коридорами под намотанной панелью, разносчик дребежком резал стекла: — кекокс продаю! — — Ну, пойдем, свинячье сусло, Кессарион, сорви голоса! — И оба друга, законспирировавшись в рыжие парики, отправились в пивницу заплеснуть пожар приложить ледяшку к височкам… Пьяный Виссарион раскис исклинал: — Флоредина Тараканова дочь Это ж дите мое… А я не грабил. Все для тебя. Жену свою, матушку твою болезную покойницу, тот таракан забодал, заусал, зажал. Как варенье, кровь из сердца высосал А как она мне жалилась — Висенька, чую я, изопьет он меня, в душу усищами — бу-бу-бу! К чорту мне лимонарды Я не похитильщик, я а-дам-стиль-щик! — И мокрою ряжкой Виссарион по столу — плюх. — Нуй, наклюкал Полный огород! — Пробуркнул Григорий А бедная Флорида Тараканова, дочь контрагента на пятнадцатой весне не спала в предчувствии фамильной горечи. В штофном покое запустения в полночь пробили часы шестнадцать. Больная пальма расцвела восковыми колокольчиками четвертый раз в году С потолка ыркою грохнулся жук. Флой встрепенулась на волнах нахлобученных простынь… Теряла руки, нечаянно вылакеивая пыль из засушенной лапы головастого зимородка: — Ах, гроза ли, ненастье надрывают прозрачную грудь Я знаю — завтра судьбина обманет, и в зеркале старческая трость недаром в лопухах. Пальма больная не в радость цветет… Юность мне что принесет, бессонная, в капоре черном зари… И хрупкая Флой изрыдалась до третьей подушки · · · · · · · · · · А контрагент Тараканов — слиплись усищи — обмиром спит, прослепшим глазом держа в кино-хрусталике руку вислоухого обмишулира Виссариона… |
